Книга интервью. 2001–2021

Сейчас наблюдается повышенное внимание к «советскому проекту», особенно к его литературной составляющей: книги и лекции Дмитрия Быкова, «Советская Атлантида» под редакцией Вадима Левенталя, большой корпус публицистики касательно этого. Эти вещи о чем говорят? Попытка – и весьма, в общем, успешная – «отбелить», перечитать советскую литературу для вас состоятельна, вам это интересно?

Да, мне это очень интересно, а к Быкову я вообще с особым уважением отношусь. Советская эпоха – огромный и продуктивный период культурной истории, очень оригинальный и необычный. Есть люди, которые на этом специализируются. Но дальше мы видим что-то большее: на самом деле не только Быков на это работает, но и Путин.

Нет опасности в таком подходе – «много было мерзости, но на фоне сегодняшней жизни она, советская эпоха, очень даже симпатична»?

Быков особо упирает на интернационализм советского проекта, а это преувеличение и упрощение. Советский интернационализм был сильно подмочен антисемитизмом. Я, советский еврей, мог в университет только по блату поступить, и Быков это отлично знает.

Большое количество поточной аналитической публицистики строится на исторических и культурных параллелях, связанных именно с Союзом: уровень закрытости-открытости страны, пропаганда, общественное мнение.

Люди любят сравнивать. Будущего мы не знаем, настоящего не понимаем, а прошлое кажется законченным и понятным. Меня тут волнует вот что: распад Союза произошел очень давно, больше 20 лет назад – четверть века, два культурных поколения. Но кажется, что это произошло только что! Или вообще не произошло. Для многих людей – для реконструкторов, например, для сочинителей литературы о «попаданцах» – это так и есть.

Именно реконструкторы теперь оказываются во главе революционных движений и пытаются вернуть немалую часть мира в «советский проект». Для них прошло не 20 лет, а 20 месяцев или даже дней – течение времени ими не чувствуется, восприятие искажено. Это механизм меланхолии, отрицание потери, когда человек, потерявший нечто сверхважное, реагирует отрицанием факта потери. Прошлое длится, путается в настоящем, и настоящее не воспринимается как настоящее, а как подпорченное прошлое.

То есть чаще хотят вернуть прошлое, нежели сравнивают и ужасаются – «все это уже было»?

Да, чаще говорят: «мы хотим воссоздать, реконструировать». И я верю как раз в тех, кто хочет воссоздать: они опасны, влиятельны и сильны, и к тому же безумны. Но я категорически не верю тем, кто говорит, что путинизм – это второе издание сталинизма. Все совершенно иначе.

Власть основана на тотальной коррупции, и ничего похожего там, в Союзе, не было. Сейчас мы видим абсолютный цинизм, полное и сознательное отрицание всех ценностей, связанных с будущим, с переделкой человека и человечества. Для 1930‐х годов, даже для 1950‐х годов все это было живо и важно. Теперь это все разрушено. И на фоне идейной разрухи люди начинают реконструировать, чувствуют себя «попаданцами» в чужую им жизнь.

Кто из ныне пишущих русских авторов для вас большой писатель? Поделитесь наибольшими читательскими потрясениями.

Сорокин, Шаров.

Какие ближайшие ваши планы, когда ждать «Кривое горе» – книгу, которая как раз и была написана по результатам упомянутого вами кембриджского проекта?

Эта книга уже два года существует по-английски и пользуется большим успехом среди рецензентов. А по-русски «Кривое горе» выйдет, надеюсь, после Нового года, перевод закончен. До этого еще выйдет моя книжка про Вильяма Буллита – первого посла США в Союзе, виднейшего деятеля той эпохи. Именно Буллит, кстати, – прообраз булгаковского Воланда. Книга выйдет к ярмарке «Нон-фикшн», в конце ноября.