Книга Короткого Солнца

— Витки они дали? — С этими словами она огляделась вокруг, посмотрела на блестящую коричневую лодку, в которой мы сидели, на широкое синее море, на голубое небо, усеянное облаками и белыми птицами, на далекий берег, и я осмелился надеяться, как надеюсь сейчас, что она увидела их немного иначе.

— Да. Инхуми фактически уничтожили весь их род, Вадсиг. Я не хочу сказать, что все они мертвы, но цивилизация, которую они построили, пала, не выдержав удара. Многие уже покинули эти витки, спасаясь от инхуми, но забирая инхуми с собой.

— Их кровь пить? — Она вздрогнула, и в этом не было ничего притворного. — Не я понимаю, мессир.

— Я сказал, что мы не можем видеть себя непосредственно, Вадсиг. Для этого нам нужны зеркала. Мы тоже не можем убежать от самих себя.

Говоря это, я услышал щелканье когтей Бэбби сквозь скрип такелажа и, оглянувшись, увидел голову Джали, высунувшуюся из маленького люка. Я жестом пригласил ее присоединиться к нам, и Вадсиг прошептала:

— Так прекрасна она есть!

Потом мы втроем проговорили час или даже больше. Но скоро станет слишком темно, чтобы писать, и я чувствую запах ужина. Я напишу обо всем этом в другой раз, возможно.

Глава двенадцатая ДВОРЦЫ

— Ты не должна была входить сюда, Оливин! — Он бросил взгляд на чуть теплую воду и убедился, что она успокаивающе покрыта пеной и затуманена мылом.

— Ты не должен так погружаться... Ты не должен так погружаться, патера…

Он фыркнул:

— И тебе не обязательно заглядывать ко мне каждые пять минут. Я не собираюсь тонуть.

— Я просто хотела сказать тебе, что твоя новая одежда... Я просто хотела сказать тебе, что твоя новая одежда здесь, снаружи.

Дверь тихо закрылась, и он встал. Полотенце, как и все остальное в крошечной комнате, было совсем рядом. Вытираясь, он обнаружил, что его старая одежда исчезла, за исключением обуви. Несомненно, она забрала его тунику, бриджи, грязные чулки и нижнее белье, когда в первый раз открыла дверь; он был слишком занят, прячась, чтобы заметить это. Его зерна, драгоценные зерна, которые он так легко раздобыл, лежали в кармане бриджей; но, по-видимому, его старая одежда была в спальне. Он выбрался из ванны, вынул пробку из сливного отверстия и сел на кресло-туалет, чтобы вытереть ноги.

Сделав это, он обернул бедра полотенцем.

— Ты там, Оливин? — После этих слов он трижды резко постучал в дверь, но ответа не последовало. Он осторожно открыл ее.

Чистые трусы, черные бриджи и черная туника ждали на кровати. Рядом с ними лежала, судя по всему, черная сутана авгура, аккуратно сложенная; на ней лежали его семена кукурузы, чистый носовой платок, новые чулки, очки, две карты и только что найденный пенал — все это было окружено его четками. Его старой одежды и эмалированного фонаря нигде не было видно. Вздохнув, он оделся.

Дверь спальни открылась, когда он завязывал шнурки на ботинках.

— Мы можем сейчас пойти наверх... Мы можем сейчас пойти наверх, патера?

— Ты ведь следила за мной, Оливин? Ты пришла сразу, как я оделся.

Она ничего не ответила, переминаясь с ноги на ногу; впервые он заметил, что у нее самой нет обуви, только полоски грубой ткани, обвязанные вокруг ног.

— Через замочную скважину? Это было очень нехорошо с твоей стороны.

Не говоря ни слова, она показала ему щель в панельной обшивке, отделявшей комнату, в которой они стояли, от соседней.

— Чтобы посмотреть, когда я закончу одеваться? Да?

— Оделся ли... Оделся ли ты. И…

— И что? Я обещаю не сердиться на тебя. — Обещать было легко — он знал, что жалость подавит любой гнев, который он мог бы почувствовать.

— И я никогда не видела био... И я никогда не видела био-мужчину. Только... Только отца.

— Который не био. Я так и думал. Ты ведь тоже хэм, Оливин?

Она кивнула.

— Протяни руки, пожалуйста. Я хочу осмотреть их обе здесь, у окна.

— Я взяла наш хлеб... Я взяла наш хлеб наверх? Пока ты... Пока ты мылся?

— И принесла мне чистую одежду. Кроме того, ты избавилась от моей старой, без сомнения. Ты, должно быть, была очень занята.

— Ты слишком долго... Ты слишком долго мылся.

— Может быть, и так. — Он выглянул в окно, пытаясь определить расстояние между заходящим солнцем и горизонтом, но потом вспомнил, что Длинное солнце никогда не заходит. Каким глубоко неестественным казалось движущееся солнце, когда они достигли Синей!

— Я постираю вещи для... Я постираю вещи для тебя?

— Спасибо. А теперь протяни руки, как я просил. Я больше не буду просить.

Одна рука представляла собой собрание блоков и стержней, другая — явно живую плоть.

— Раз уж ты шпионила за мной, пока я одевался, Оливин, — сказал он, — то не будет неуместным попросить тебя раздеться, не так ли?

Она съежилась.

— Это было бы справедливо, и, возможно, это было бы даже в высшей степени справедливым наказанием за то, что ты сделала, но я не стану этого требовать. Я только прошу тебя снять ткань, которой ты обернула голову и лицо. Сделай это, пожалуйста. Сейчас.

Она так и сделала, и он какое-то время обнимал ее, чувствуя глубокие рыдания и поглаживая гладкий металлический череп.

Когда прошло минут десять или больше, он сказал: