Книга Лазури

Когда звуки и краски вернулись в выздоравливающий мир, а перед ним вдруг оказалось несколько дорог вместо одной, ведущей на дно, он решил не выбирать — то есть выбрать все сразу и идти по ним одновременно. Он знал, что ему придется туго, и туго пришлось, да так, что порой небо с овчинку казалось — нелегко быть студентом, модельером и менеджером одновременно. Несколько месяцев он напоминал ходячий скелет, прежде чем привык: от него остались одни глаза, и те какие-то тощие. Но он давно научился стискивать зубы — в кои-то веки терпение было благом, а не пороком. Вскоре о нем, прежде вызывавшем у окружающих насмешливую жалость, заговорили как о «парне со стальными яйцами», поражаясь, как он ухитряется все успевать. Друзья из театра то и дело устраивали на его квартиру разбойные нападения, предводительствуемые грозной Сайто-тян, воинственно потрясающей свертком с горячей пищей и лекарствами. Она постоянно сидела на шее у Сакамото-сан, пытаясь спровадить его то на Хоккайдо, на горячие источники, то в какой-то профилакторий, то просто в отпуск — лишь бы он перестал колыхаться от ветра и хоть немного отъелся. Наконец пару недель назад он сдался и взял отгул на три дня. Сайто-тян всю неделю была как именинница. А потом все началось заново… хе-хе.

Ну не объяснять же ей, что он просто запретил себе уставать, в самом деле?

Ведь осталось одно дело, незаконченное, но близящееся к концу, близящееся…

Ровным слоем, плавно и четко, чтобы дерево не боялось воды… Эту часть своей жизни Сакурада Джун не раскрывал ни перед кем — даже перед родной сестрой, которая и так уже терялась в догадках, чем это занимается ее непутевый Джун-кун. Почти весь свой первый заработок он отослал ей по почте — после того, как сумел привести мысли в порядок и перестать дышать, как загнанная лошадь. Его костюмы оказались ДЕЙСТВИТЕЛЬНО хороши. Каким-то образом Нори все же дозналась, что анонимный перевод исходил от него, и прислала возмущенное письмо, требуя, чтобы он занялся собой, а не тратил на нее деньги — ему они, дескать, все равно нужнее. Вместо ответа он отослал ей еще три перевода. Она еще раз попыталась его вразумить, потом, видимо, поняла, что толку не добьется, и смирилась.

Много ли ему надо, в самом деле. А она и так очень многое для него сделала. Так будет справедливо.

Он вообще стал очень щепетильным в вопросах справедливости — сам не понимая, почему, — после того, как мир обрел второе дыхание. После того, как случилось то, чего случиться не могло, а маленькие девочки с бездонными глазами вернулись туда, откуда пришли. В Мир, Что Завел. Мир его юного альтер эго. Rozen Maiden ушли навсегда, расколотив его жизнь взребезги и вновь собрав из осколков нечто новое, странное и в своей непонятности прекрасное. Вспоминать об этом было не больно — лишь легкая грусть пропитывала чистые и светлые воспоминания о тех семи днях, когда кукла в рубиновом платье жила у него дома. Даже память о странной девочке в синем, что звала его «мастером», не была горькой. И Шинку, и Соусейсеки были счастливы в своей Вселенной. Пусть же будут счастливы и далее.

Казалось, все отныне будет хорошо. Все будут жить долго и счастливо.

Но потом пришло беспокойство. Он долго не понимал его причины, пытаясь игнорировать, отвлекаться на что-нибудь, размышлять о кораблях, капустных пирогах и тому подобной фигне, а оно все не уходило и разрасталось, обретая форму. И однажды оно ее таки обрело.

Это произошло в колледже, на паре по химии. Одногруппники говорили, что он весь побледнел и будто окаменел, а потом вдруг резко встал и ушел, прямо посреди пары, не собрав вещи и не сказав ни слова. Может, так оно и было — во всяком случае, профессор еще долгое время как-то странно на него косился. Сам он помнил только как шел по аллее какого-то парка, зимний ветер хлестал его по лицу, а внутри будто кто-то повернул тумблер «понимание» в положение «ON».

У его истории не было хэппи-энда.

Он резко и четко вспомнил все. Прерывистое дыхание и слабый умоляющий голос. Слезы, медленно текущие из единственного глаза, и тянущуюся к нему дрожащую руку. И тихий жалобный плач, что преследовал его по ночам, растворяясь в утомлении предрассветного сна, как снег в тумане.

«Мастер…»

Ведь она и впрямь страдала. И это было несправедливо.

Он понял это совершенно отчетливо. Но понял он не только это.

Он осознал, как был жесток в тот момент — жесток, как и всякий трус. Только теперь он смог признаться себе, что был трусом. Он не жалел, что выбрал Соусейсеки, он любил ее, как свое дитя, родившееся в его руках, словно маленький голубой цветок. Но почему он решил, что в его жизни не найдется места и другому цветку?

Потому что испугался. Страх ослепил его. И он швырнул его ей в лицо, не задумываясь, не рассуждая, желая лишь, чтобы все это поскорее кончилось…

Отныне я сам буду менять мир вокруг себя! Своими силами и по своей воле! Ты мне не нужна!..

Это было подло.

И на смену чувству ущербности финала пришло другое — вполне закономерное.

Жалость.