Книга Лазури

И я ненавижу тебя, Отец. Ты использовал меня с самого начала, ты всегда смотрел на меня как на хранилище для своей проклятой Розы — ты никогда меня не любил! Ненавижу!

Самый красивый, самый добрый, самый нежный на свете…

Лживый, жестокий, бессердечный!

Солнце в моем небе, песня в моей душе…

Игла в моем сердце!

Что думать, что слушать, кому верить? Себе? Или… себе же?..

Но разве…

Ненавижу!

…разве тот, кто не любит…

Не-на-ви-жу!!!

…разве тот, кто не любит, полез бы за мной на ту скалу?..

НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ

НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ

НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ

НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ

НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ

НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ

Нет.

НЕ…

Я не могу ненавидеть тебя, Отец. Пусть ты предал меня, я тебя не предам. Я — твоя дочь. И я люблю тебя… и прощаю. Я найду тебя, и мы поговорим начистоту. Но я все равно буду тебя любить — всегда, ныне, присно и во веки веков.

Но я ненавижу. Всем сердцем, как и люблю. Ненавижу ЕЁ. Ту, что разлучила нас.

И я отомщу.

Да. Я отомщу.

Раздался тихий шелест, и Суок открыла глаза. Сминаясь и истончаясь, вокруг нее оседала черная паутина волос. Они добились своего.

Она поднялась на ноги. В мрачных зеленых глазах теперь не было ни слезинки. Крутнувшись на каблучках, она пошла туда, где ждал ее Кокуосэки, при приближении вопросительно поднявший голову. Его лицо было похоже на Будду-вампира.

— Помоги мне, — попросила она в упор.

Горячее согласие. Жажда сопровождать и оберегать. Чуть погодя — нечто вроде вопроса.

— Мне надо найти… одного человека. Моего Отца. Ты поможешь мне?

Те же образы, только усиленные радостью и нетерпением.

— Тогда отнеси меня к Мировому Древу. У меня слишком мало сил. Пожалуйста.

Ай, волна, ай… Сидеть у Коку на закорках оказалось не очень удобно — хотя он как-то ухитрился раздвинуть и прижать к бокам острющие шипы вдоль хребта, спина у него была кривой, как колено, — но это все равно было лучше, чем висеть у него на руках, как бессильная игрушка. Как мертвая кукла. Два высоких нароста у него на плечах сильно смахивали на рукоятки, и Суок держалась за них, причем ее не отпускало чувство, что едет она не на живом существе, а на странной двухколесной телеге, вроде тех, что по ночам зычно взревывали на площадке под окнами дома Отца. Правда, в отличие от них, Коку летел совершенно беззвучно — и куда быстрее.

Она решила не то чтобы дать ему имя, но называть его так, чтобы иметь возможность называть его хоть как-то. В конце концов, они были тезками, полное имя было общим, а поделить его Суок не решалась — ему-то было безразлично, как называться. У нее ведь было и другое, и нравилось оно ей, честно говоря, куда больше. Ведь оно нравилось и…

Да. И Отцу.

Боль не ушла и не притупилась, она поселилась рядом с Розой навеки, запустив в нее когти, и по-прежнему хотелось сжаться в комочек и плакать от обиды, пока глаза не ослепнут, а потом не выкрошатся почерневшими осколками, чтобы не видеть никого и ничего. И вращалась красно-серой полосой то ли в голове, то ли в груди печальная песня, которую ей — кажется, целую вечность назад — нашептала музыкальная коробочка. Женский голос сплетался с эхом песни ее разума, словно пальцы… словно чьи-то пальцы, что гладят по голове, когда грустно и одиноко. Она не утешала. Она сочувствовала. Ибо знала, что это такое.

И Суок пела, пела мысленно — губы не хотели шевелиться, будто страшась выпустить наружу то, что скопилось внутри, затопить бесконечность его черно-зелеными волнами.

Ай, волна, ай…