Книга о красивой жизни. Небольшая советская энциклопедия

Разложение советского государства началось, и с этим мнением сейчас согласно большинство кадровых офицеров, с разложения армии. Как человек сугубо гражданский, бесприсяжный и не прослуживший царю и отечеству, партии и народу, а заодно президенту и закону, я тем не менее видел это внутреннее гниение армии ежедневно, потому что, прошу прощения, дул пиво каждый день в различных пивных, преимущественно же в «Зеленом Попугае», он же «Голубой Дунай», он же «На Семи Ветрах», он же «У Трех Дорог», он же «Булонский Лес», что расположен в Петровском парке в тылах стадиона «Динамо» и военно-воздушной академии.

Кишащая вояками Москва являла собой отвратительный гарнизон: рядовой в метро и автобусе мог развалясь сидеть перед трясущимся в общей давке офицером, а вовсе не вскакивал на погон. По улицам шлялась солдатня, не отдающая встречным офицерам чести по причине полной расслабленности, а также в виду отсутствия этой самой чести.

Я все никак не мог взять в толк, как оно так получается, и потому возникла следующая модель: в московские академии попадали со всей страны лучшие и отборные офицеры. И перед ними, старшими лейтенантами, капитанами и майорами, возникала дилемма: закончить академию и после этого загреметь опять в родной или какой-нибудь иной, но ненавистный гарнизон, на проклятущую точку, откуда он с таким трудом, с такими боями и унижениями, вырвался, где пьянство и блядство — единственные формы существования, либо зацепиться и осесть в Москве и неподалеку. Для этого мало хорошо закончить академический курс — надо не вляпаться в какую-нибудь неприятность.

А кто служил в Москве в рядовом составе? Либо дети начальства, не сумевшего отбиться от призыва, но достаточно влиятельного, чтоб разможжить карьеру несчастного капитанишки, либо герои советского спорта. В том же «Булонском Лесу» ошивалась хоккейная команда ЦСКА, и я мог в упор наблюдать испитое, по-бабьи размытое лицо своего кумира Александра Мальцева. Спортроты ЦСКА были ночлежкой не только для будущих героев спортивных баталий, но и для разного рода блатных, полублатных и приблатненных придурков и отморозков; мне однажды самому хватило социального веса пристроить в спортроту ЦСКА одного психолога, ныне доктора наук и промозглого коммуниста на православном меху.

И нарваться на скандал с этими из ряда вон рядовыми — рисковать Москвой. Кому охота?

Но все то же самое происходило в Питере и Киеве, Свердловске и Самаре, Новосибирске и Хабаровске, даже в каких-нибудь Барановичах, благословенных отборными проститутками и дешевыми ценами.

Моральное разложение армии, офицеры которой клянчат кружки у рядовых, а генералы видят во всех своих подчиненных пожизненных или временных рабов, было тем более разительным, что техническая мощь армии росла в эти же годы самым стремительным образом. Это явное несоответствие морального состояния и технического совершенства стало приводить к печальным и позорным парадоксам: то пассажирский самолет собьют в нейтральных водах, то спортивному самолетику позволят пролететь пол-страны и сесть на Красной площади… Этот диссонанс породил тотальную безответственность и упование на то, что все пьяны, а техника сама воевать умеет, иначе на хрен мы этим программерам народные деньги «плотим».

К началу 70-х это явление стало массовым и, более того, основным в армии. А армия, подобно партии, едина со своим народом, а потому гниение армии передалось и на гражданку: ведь тут действовала все та же помпа выкачивания лучших сил в Москву и другие культурные, научные и промышленные центры. Ключевые посты всегда держались на провинциалах, которые прогибались перед привилегированными детьми и женами, чтобы, заняв соответствующую номенклатурную нишу, подминать своими отпрысками следующую волну провинциалов.

Баррикада

Этот рассказ был написан на Страстной неделе 1979 года. Я показал его своему приятелю.

— Порви его при мне сейчас же, или я сообщу о тебе.

Я не порвал, и меня стали вызывать, надеюсь, не по просьбе моего приятеля: об этом рассказе речи не было, речь шла о других.

27 лет он провалялся втуне… Теперь это вполне невинный текст.

На Красную площадь, у Спасских ворот и Лобного места, вышел довольно потрепанный и даже неопрятно одетый человек, с невыбритым лицом и в стоптанной пыльной паре. Под мышкой он нес длинный сверток, обернутый в газету и стянутый ворсистой бечевкой, какой обычно на вокзалах резвые мужики упаковывают узлы и чемоданы.