Книга о Петербурге

Или так: с какой вероятностью Раскольников жил в том или ином реально существовавшем доме, при условии, что сам он лицо, реально существовавшее?

Условная вероятность при невероятном условии.

В этой ситуации ничего доказать, в принципе, невозможно; условна сама по себе сила любых аргументов. Говорить можно лишь о правдоподобии, а критерием правдоподобия будет выразительность соотношений вымышленного и реального.

Если некто, назовем его Z (допустим, наш общий знакомый), однажды заявит, что «дом Раскольникова» — это дом, например, № 13, и предъявит всего один довод: был ему, дескать, об этом голос во сне, — разве ценность данного утверждения будет меньше любого другого, относящегося к № 5 или 9 и построенного на аргументах, вычитанных из романа?

Наоборот, довод Z будет весомее прочих — в силу его большего отношения к реальности: сновидец Z нами мыслится как реально существующий. А все, что во сне, — это в том же слое действительности, что и бытие вымышленных героев. И как бы мы ни относились к вещим снам, у нас куда больше оснований доверять свидетельству нашего реально существующего Z, выступившего в амплуа ясновидца, чем жестам, поступкам и речам безусловно вымышленных персонажей.

Но тогда тем более Раскольников должен был жить в другом доме — № 14, угловом, знаменитом, под одной крышей со своим создателем, — потому что вдова писателя свидетельствовала о том. И должны мы ей верить по одной лишь причине: она реально жила здесь сама и реально принадлежала нашему миру.

Если же последовательно соотносить «за» и «против» различных версий, отдавая отчет в их принципиальной неоднозначности, логичнее всего будет согласиться на допущение: Раскольников жил одновременно в разных домах сразу — и в № 5, и в № 9, и, возможно, в № 14, и еще в нескольких, — однако Достоевский по каким-то причинам это не стал оговаривать.

Точно так же Соня жила одновременно на втором и третьем этажах, соответственно, и Свидригайлов, а полицейская контора занимала одновременно третий и четвертый этажи, хотя по логике вещей должна была быть на одном.

Аналогия — принцип неопределенности в квантовой механике.

В самом деле, раз мы так сильно убеждены в абсолютной точности описаний Достоевского и при этом признаем наличие некоторых мешающих нам нестыковок в тексте, отчего бы нам, вместо того чтобы зацикливаться на одной версии, не признать существование, пусть будет, странной, внешне фантастической, но и непротиворечивой модели реальности, отраженной в романе с однозначностью, отвечающей той самой точности, которая так нам любезна? Возможно, тогда покажется, что Раскольников живет примерно в том же странном мире, что и гоголевский майор Ковалев, где, в принципе, возможно все. Включая одновременное проживание — более того, одновременное (и нами до сего момента не замечаемое) пребывание — по (хотя бы) двум адресам.

Вот тогда и будут декорациям романа, при всех странностях бытия героев, однозначно соответствовать реалии эмпирического Петербурга.

А не этого ли нам так хочется?

С другой стороны — где еще мог жить никогда не существовавший человек, как только в никогда не существовавшем городе?

Однако стоп. Так рассуждая, скоро свернем в область парадостоеведения.

Нет. Мы пойдем другим путем.

Чуть-чуть о психологии творчества.

Чуть-чуть о психологии творчества

Позволю себе некоторое количество общих фраз. Прошу простить занудство, но:

— Какова главная задача у любого писателя?

Ответственно свидетельствую, что современные литераторы таких вопросов не любят и, когда им задают подобные на встречах с читателями, обычно стараются уйти от прямого ответа.

Ответ, однако, есть. Прямой.

— Быть убедительным.

Если ваш голос неубедителен, бессмысленно говорить о других задачах и сверхзадачах.

Текст убедителен, когда оставляет впечатление достоверности. Именно — впечатление. Все-таки писатель не настолько колдун, чтобы претендовать на большее — на буквальное овеществление слов. Задачи другие. Читатель должен поверить автору, а поверив — довериться. Есть много способов добиться ощущения достоверности. Среди них — работа с реальным планом.

В «Преступлении и наказании» она выполняется виртуозно.

Ощущение достоверности, вплоть до «эффекта присутствия», способно внушаться читателю этой книги независимо от места его обитания — будь он жителем окрестностей Сенной площади или человеком, никогда не бывавшим в Петербурге. Просто первому, равно как и туристу с гайдбуком в руках, заинтересованному гуляке, посетителю черных лестниц и дворов-колодцев, может посчастливиться еще испытать и «эффект узнавания», но это уже дополнительный бонус, не имеющий отношения к существу рассказанной истории.

Достоевский, конечно, много бродил по этим улицам — присматривался, усматривал, запоминал.

Топографическая точность в романе, так восхищающая его исследователей, — это от впечатлений фланера, от его цепкой памяти. А неточность, так огорчающая желающих «во всем дойти до сути», она-то откуда?

Оттуда. Просто находил он естественным пренебрегать точностью.