Книга о Петербурге

«Подобные определения, включая григорьевское, безусловно, восходят к широко распространенному выражению „колыбель революции“, которое Н. А. Синдаловский уверенно обозначает как „революционный фольклор первых лет советской власти“ (Синдаловский Н. Петербургский фольклор. СПб., 1994. С. 322). Говоря по правде, мы со школьной скамьи считали, что метафора „колыбель революции“, относящаяся к Ленинграду в целом, принадлежит О. Ф. Берггольц, во всяком случае, эти два слова высечены отдельной строкой на гранитной стене Пискаревского мемориала в составе ею написанного посвящения (памятник открыт 9 мая 1960 г.). На рубеже тысячелетий выражение „колыбель революции“ снова оказалось востребованным журналистами — главным образом Санкт-Петербурга, неожиданно обретшего новое состояние — „колыбель президента“. При этом понятие „колыбель“ не столько переосмысляется, сколько абсурдируется; оборот „колыбель революции“ сам становится колыбелью фантасмагорических словесных конструкций. Не только Пушкин, Достоевский и Блок, но даже Ольга Федоровна Берггольц уже бы не смогла понять смысл заголовка статьи „Колыбель президента и революции дорожает“ („КоммерсантЪ в СПб.“, 20 апреля 2001). На свежий, незамыленный взгляд, эта сюрреалистическая „колыбель“ предметна, тяжеловесна и обладает рыночной стоимостью. Верхом же изощренности следует признать фразу: „Урбанисты слетелись в колыбель градостроительного абсолютизма, трех революций и и. о. президента, чтобы бить в набат“ (Горелова А. Архитекторам в XXI веке много не нужно. „КоммерсантЪ в СПб.“, 25 апреля 2000). На фоне подобных высказываний григорьевский образ „колыбель фантасмагорий“ выглядит истинным перлом».

Остается привести стихотворные строки Ольги Берггольц, повторим, не просто напечатанные на бумаге, но высеченные на гранитных плитах Пискаревского кладбища: «Всею жизнью своею / Они защищали тебя, Ленинград, / Колыбель революции». Если мы способны безотносительно нашего отношения к революционным событиям отрешиться от поздней замусоленности образа, должны будем признать, что здесь метафора и строга, и точна, и уместна. Строгая метафора легко дискредитируется. Ей тоже свойственно умирать, и чаще всего оглупленной. Никто не знает, однако, не мнима ли эта смерть и какими смыслами может что обернуться.

«Столица», но почему «криминальная»?

А это наряду с «культурной столицей» заменитель новейший — да, «криминальная столица», такие дела.

Выражение из широкого употребления, кажется, вышло (возможно, временно), а когда-то претендовало на активное замещение имени города. Так на федеральных телеканалах и в московской (по большей части — в московской) печати именовали Петербург во вторую половину губернаторства Владимира Яковлева (конец девяностых — начало нулевых). Благодаря истинно столичным пиарщикам, работавшим против Яковлева, выражение «криминальная столица» превратилось в устойчивый оборот и в качестве раскрученного бренда было предъявлено несанкционированному губернатору как черная метка: не ходи на второй срок, не будь выскочкой. Помню билборд соперника Яковлева с обещанием что-то исправить в «криминальной столице» — образец пиара двойного назначения.

Сейчас известно, что криминальная обстановка в Петербурге была тогда не хуже, чем в других российских городах. Это, например, утверждает знаток вопроса Андрей Константинов, автор книги «Бандитский Петербург», гендиректор Агентства журналистских расследований. Происхождение бренда «криминальная столица» он напрямую связывает с той антигубернаторской кампанией.

Хотя райским местом Петербург девяностых я бы не стал называть. В парадизе Петра Великого не очень было спокойно — как и везде, впрочем.

Мне и моим родным повезло. Не покалечили, на тот свет не отправили. Ну, ограбили квартиру однажды — унесли заработок жены за лето (кстати, гидом работала — по Санкт-Петербургу). И тому подобное по мелочам.

Вспоминаю случай. Иду по набережной Фонтанки, средь бела дня. На другой стороне вровень со мной машина останавливается, двое выскакивают и в мою сторону что-то кричат. У меня даже мысли нет, что это ко мне, — дальше иду. Потом оглянулся — они уже Горсткин мост перебегают, деревянный; остановился, смотрю. Они на эту сторону перебежали, повернули и сюда бегут — ко мне, вижу. И вдруг останавливаются шагах в двадцати от меня — поняли, что обознались. К счастью, я не сразу увидел, чтó у одного в руке было, а то бы дернуться мог, и тогда бы для меня получилось нехорошо. Стою и на них гляжу. Наверное, это первое, что их смутило: стоит и не убегает. В общем, резко повернулись и обратно быстрым шагом от греха подальше. А я дальше — по набережной, к дому, — медленно так, постигая, что могли меня грохнуть сейчас по ошибке.

Ну да, слово «бандит» было тогда популярным.