Книга о Петербурге

А слева на стене внутри подворотни, именно слева — потому что, думаю, слева удобнее, чем справа писать правой рукой: можно сразу, как только повернешь с улицы под арку, — слева на стене, говорю, в октябре 2003 года появилась размашистая надпись-призыв — вернуть свободу известному олигарху. Тогда олигарх утратил свободу на многие годы, и все эти годы (ну, может, не все, а несколько лет — до косметического ремонта дома) надпись-призыв отчаянно обращалась к прохожим и, надо думать, к властям. Непохоже, что ее наличие кого-нибудь трогало. Может быть, потому, что в фамилии олигарха была допущена ошибка?

Странно другое, в нашем доме (вход со двора) появилось многопрофильное медицинское учреждение, — связано ли с этим или нет, но в подворотне на асфальте регулярно образовывался квадрат с трафаретной надписью: «Аборт — убийство». Так вот, это подподошвенное граффити кем-то закрашивалось в тот же день.

Что касается двери справа. Здесь, на месте бывшей дворницкой, во времена горбачевской перестройки появилось частное фотоателье. Мне приходилось тут фотографироваться на документы. Ничего от этого предприятия в памяти не сохранилось. Уже в девяностые мой друг и соавтор по детским радиопередачам поэт Геннадий Григорьев рассказал, что он знал это место. Фотографом, по словам Григорьева, был отец вундеркинда, очень скоро ставшего знаменитым шахматистом, и не просто знаменитым, а мирового уровня (и на момент рассказа — героем новостей). Мой покойный товарищ слыл человеком, предпочитавшим реальности выдумку, и я был готов делить на десять все, что Григорьев рассказывает. Будто бы он однажды зашел в эту дверь в нашей подворотне, чтобы сфотографироваться на документы в Союз писателей СССР, куда его принимали по книге «Алиби», а там рядом с папой сидел в глубокой задумчивости мальчик лет десяти, один за шахматной доской, подперев рукой подбородок. Фотограф снял Григорьева и пошел проявлять, а наш поэт возьми и скажи мальчику: «Давай сыграем», — мальчик вяло согласился и за несколько ходов поставил черными дяде мат, чем очень удивил проигравшего. Меня-то как раз это в рассказе Григорьева не сильно удивило, мы с ним играли примерно одинаково (и любили друг с другом резаться), но склонный к фантазерству мой друг всегда охотнее рассказывал о своих победах, — получается, с этим признанием его история притязала на правду. Совсем недавно узнал, что действительно юный гроссмейстер жил с отцом в те годы в нашем доме, в коммунальной квартире; кажется, отсюда они и удалились в Америку. А Григорьева уже нет на свете давно, и мне не с кем «резаться» в шахматы; называть же иные имена меня никто не уполномочивал.

3. Первый двор

Первый двор имеет форму прямоугольного треугольника.

Мы во дворе — за спиной подворотня.

По левую руку — глухая стена соседнего дома. (В ее основании, следуя геометрии, катет.)

В прежние времена, захватившие первую половину моей жизни, — это было до того, как во флигеле напротив (в основании стены — гипотенуза) разместилось то самое многопрофильное медицинское заведение, — так вот, в прежние времена здесь, у этой глухой стены, всегда стояли помойные баки — их было два. Железные. Круглые. С откидной крышкой. Похожие на гигантские консервные банки, над которыми уже поработали консервным ножом.

На фоне глухой кирпичной стены, отвергающей всегда штукатурку, эти помойные баки выглядели органично.

Судя по старым фотографиям, фасон мусорных баков не менялся с довоенных времен.

Удивительно, однако, что фотографий ленинградских дворов с этими круглыми, большими, самыми распространенными в те времена баками сравнительно немного. Полно фотографий с контейнерами более поздних времен, когда техника снимка уже значительно упростилась и стало безразлично, что щелкать. А тогда, создается впечатление, сами снимающие, даже если претендовали на «документализм» и думали запечатлеть «историю», все равно избегали попадания в объектив «разрушающих атмосферу кадра» помоечных баков, чересчур утилитарных объектов. С другой стороны, в поздний застой, предшествовавший перестройке, я впервые услышал термин «помоечный реализм». Мусорные баки становились элементами определенной эстетики, противопоставляющей себя эстетике официоза; кажется, тогда и появилось это слово — «чернуха». Помню, как одна художница, хорошо известная в узких кругах и настроенная крайне античернушно, наставляла меня, молодого, на путь истинный, понося «помоечный реализм», и уже тогда — за банальность. Да я и так не находил в том ничего пленительного — просто было неинтересно. А вот сейчас, отмечая длину настоящего абзаца, чувствую, как тема помойки догоняет меня в форме (сказал бы Секацкий) «отложенного соблазна». Зáмер у этой кирпичной стены, едва во дворе оказался, и ладно бы эти несчастные баки были на месте, так ведь фантомы одни, а стоишь и стоишь — все прошло, а ты вспоминаешь…