Книга отзывов и предисловий

Высокое. С одной стороны, Пригов часто говорит о Боге, Духе, Гении. С другой стороны, он ходит вокруг мысли о том, что окончательно подлинный разговор на эти темы невозможен: искренность попыток как бы подтверждается стратегией ускользания от дурного пафоса. Раздел культурных новостей на старой «Ленте.ру» некогда назывался «О высоком», – вероятно, предполагался ироничный штамп, но вышла неразрешимая неловкость. Это чувство неловкости, может быть, главный концептуалистский страх, преодолеваемый разве что в поздних картотеках Льва Рубинштейна, которые достигают нормализации сентиментальности, ее искупления. Пригов, беря узнаваемые, классические цитаты «о высоком», прибегает к своему излюбленному приему – нагнетанию аффекта, его усилению ad absurdum:

Склонясь у гробового входа
Не то, что мните вы – язык
Не слепок, не бездушный лик
В нем есть душа, в нем есть свобода
В нем есть любовь, в нем есть язык
Гады!

Высокое – это еще и физическое понятие высоты, взмывание в небеса. Пригов не раз обыгрывает и этот романтический топос, который продолжает его волновать скорее в обэриутском изводе: стихотворение про старца, который «вдруг как взрывчаткой / В небеса взнесен», отсылает к хармсовским мотивам спонтанного полета или исчезновения («Молодой человек, удививший сторожа»). По словам Бродского, Ахматова говорила, что только Хармс мог описать такое: шел человек по улице и вдруг полетел. Вполне возможно, что Пригов обращается в стихах о полетах к хармсовской категории чуда, которое не требует риторических обоснований. Воплощением этого чуда (человек действительно взял и полетел!) становится, в частности, Юрий Гагарин – один из приговских персонажей.

Вопросы. То и дело задавая вопросы, Пригов почти всегда указывает на недостаточность этого инструмента познания – или, по крайней мере, на то, как сложно сформулировать правильный вопрос: «Думаешь, смерти нет? / Не думаю! – / Так ты же философ! – / Вот почему и не думаю». «Надо просто не понимать» – одна из максим беляевской философии: как ни странно, за вопросами, которые еще Сократ полагал лучшим способом постижения истины, у Пригова нередко стоит тупик – безответность.

Вина. Категория вины у Пригова неожиданно обширна – а виновным в многочисленных прегрешениях и катастрофах то и дело оказывается сам говорящий, причем вина его может нарастать как снежный ком, в духе опять-таки хармсовской «Связи»:

Трудно жить на свете порой
Так пхнешь в сердцах кошку ногой
А рядом девочка заплачет горько
А ее мать работает в Парке культуры и отдыха имени Горького
Где одна посетительница знала сестру генерала Брусилова жены
Вот и выходит, что ты виновник Первой мировой войны

Объявляя себя виноватым то в неустройствах всего мира, то в детской жестокости, Пригов экспериментирует с категориями жертвенности и исповедальности. Можно вспомнить один из его перформансов 1990‐х – выступление в телепередаче «Знак качества», где Пригов повинился перед телезрителями в том, что в детстве «жестоко, до крови избил мальчика Сашу», и попросил у этого Саши прощения. Но этим дело не кончилось: «А еще я хочу повиниться за все обиды, принесенные тебе другими людьми. И еще хочу повиниться за всех обиженных перед всеми обиженными. И вообще в нашей жизни очень, очень не хватает покаяния!»

Ясное дело, что тот, кто берет на себя вину за все вообще, оказывается в выигрышной – и опять-таки возвышенной – позиции. Идея покаяния, индивидуального и коллективного, – весомая часть политического и антропологического дискурса по крайней мере с окончания Второй мировой войны; так до конца и не случившееся, не оформленное политическое покаяние – больная тема российского демократического движения начиная с перестройки. В «Знаке качества», где он обращается «к городу и миру», или в стихах про избитого приятеля, где он фиксирует свою внутреннюю речь, Пригов, пусть ерничая, показывает пример, ролевую модель и создает еще одну фигуру – фигуру Виноватого.