Книга отзывов и предисловий

Для того чтобы вывернуть себя наизнанку, нужно проделать это и со своей поэтикой. Один из способов – сделать ее открытой, «выложить исходный код». В некоторых стихотворениях такой прием обезоруживает: например, там, где накал и нагромождение эпитетов отчетливо напоминает о Егоре Летове (важном для Разумова поэте), незамедлительно появляется и сам Летов. Но это крайность, а есть и вещи принципиальные для всей книги. В авторском предисловии к «Людям восточного берега» Разумов пишет об отказе от рифмы как о политическом жесте, ссылаясь на слова Галины Рымбу о том, что рифма служит признаком тоталитарного уравнивания слов по фонетическому сходству, тогда как девиз свободного искусства XX века – «ничто не должно быть похожим». Мы не станем вдаваться в то, что рифма есть лишь одно из возможных подобий, а прочие, в первую очередь интонационные и синтаксические, составляют стиль автора, который и должен рассматриваться как «непохожее» на более высоком уровне, чем один корпус текстов. Очевидно, что и для Рымбу, и для Разумова стилистические подобия играют важную роль. Но и сложная звуковая организация не исчезает: достаточно взглянуть на такое стихотворение, как «Сосуд с огнем, сосуд с прошедшей водкой…», где паронимическая аттракция создает убедительный морок, своего рода мелкоячеистую сеть, из которой трудно выпутаться. Впрочем, это скорее исключение: бóльшая часть текстов книги стремится к отточенности и лаконичности строки-синтагмы. Пожалуй, лучший пример этого – безымянная поэма, начинающаяся строкой «Во все концы дождь, август пшеничный и поле разрыто воронкой», замечательно демонстрирующая, как быстро «метафизика войны» замещается физикой и физиологией:

Само живое здесь стало развратом
Сам свет и деревья здесь пахнут сажей
И коза на гнилой веревке орет о молоке
Которого уже никогда не даст влажная от пота земля,
Принимающая этот позор

«Золото, золото в траурном небе»: будучи эмоционально разнородной, поэзия Разумова сохраняет память о возвышенном первоначале. Чистые жанры в поэзии сейчас находятся под большим подозрением. Разумов способен как бы произнести, например: «Это элегия», прямо называя такие маркеры этого жанра, как «грусть» – слово, чья смысловая окраска сразу же заполняет стихотворение. Казалось бы, это не должно работать, но это работает:

Тогда и железа исходит предел
Где белое, там закрома пустоты
Отец как погон недоотпоротый виснет с плеча
Кровь белым мычит и не хочет покинуть свой кожаный кожух
И жизнь как иголка и бритва, то слышно спешит
То тишиной остановок наводит на грусть

Риторический подъем не выглядит издевкой на фоне текстов о потреблении и отдельных стихотворений, которые в контексте всей книги выполняют как бы промежуточную, «настраивающую» функцию; он подготавливает к пониманию того, что где-то в самой глубине сознания говорящего остается образ инобытия, возможно райского. Это понимание приходит в середине книги – вот, например, стихотворение, предлагающее антитезу хрестоматийному «Парусу»:

Бумажной джонки легкий свет
И бриз от берега куда-то далеко
Зачем румяный бок подставил я мечте?
Зачем заволокло луной ночное небо?

Я одинок и счастлив

Далекий колокольчик
Смежает время с горем пополам
И золотит восток

А на востоке, должно быть, стоят и ждут эту джонку люди восточного берега. Может быть, это джамбли с зелеными головами и синими руками, может быть, древние египтяне из некоего анти-Аменти, живущие на Ниле-Неве и уповающие на милость бога Хапи, который управляет разводными мостами. В любом случае люди, оживленные озоном из «фрагментов любовной речи». Для меня в самом деле загадка, как Разумову удалось выстроить эту книгу с таким многообразием эмоциональных регистров и речевых скоростей, начав со столь рискованного аккорда и продолжив не менее рискованными. Но такая загадка – обычное дело для хороших книг.

Арсений Ровинский. Козы Валенсии. Харьков: kntxt, 2019