Книга перемен

«Так у него и чуйка, как у хищника», – отметил про себя Ромка, направляя объектив камеры на командира. Тот не любил сниматься. Все к этому привыкли. Но здесь, во время боя, он решил поднять дух своим бойцам, которые понимали: чем меньше боеприпасов, тем меньше шансов удержать этот растреклятый поселок.

Дом, набитый патронами и боеприпасами для гранатометов, пылал. Взрывчатка еще не рвалась, но это обязательно случится, если пламя перекинется на ящики с армейской маркировкой. Командир не долго думал. Он первым зашел в горящий дом и через мгновение вышел оттуда с тяжеленным «цинком» зеленого цвета. Внутри были патроны. Любой момент для командира мог стать последним, и это понимали все бойцы, которые кинулись на подмогу ротному. Впрочем, кроме одного.

«Этот-Парень» – так его стал называть Ромка, даже мысленно не произнося ни его имени, ни даже позывного. Наложил для себя запрет на персональные данные Этого-Парня. Полное табу. И вот почему. Боец отказался выносить боеприпасы. Ослушался. Не выполнил приказ.

Ротный, пока надо было действовать и спасать боекомплект, не сказал Этому-Парню ни слова. Потом, когда основная часть ящиков оказалась в безопасном месте, он спросил отказника:

– Что случилось?

Но тот, вместо того чтобы ответить, принялся валять дурака и всячески изображать приступы тяжких недугов.

Конечно, это был спектакль. Ромка не сомневался. Да и командир, честно говоря, тоже. Правда, ротный не задавал вопросов. А Ромка не удержался. Спросил. Когда гудели от взрывов бетонные перекрытия подвала, где отдыхающая смена забывалась коротким сном перед тем, как идти на передок.

– Понимаешь, Ромка, – ответил Этот-Парень дрожащим голосом, – когда я беру автомат в руки, я сразу теряю всякий контроль над собой. Просто белое поле перед глазами. Падаю в припадке.

– Странно, – заметил Ромка. – А в лагере никаких припадков у тебя не было. Даже когда ты там брал автомат. Обеими руками.

И Этот-Парень заткнулся. Все его падения на спину с пеной у рта для Ромки не более чем сцена из спектакля по заявкам зрителей. Просто не желает человек идти на передовую. А командир в проблеме разобрался сразу же, без долгих расспросов и бесед. Отстранил его от выходов на передок и приказал сидеть в подвале. «Хотя я бы его, – думал Ромка, – как раз на передке бы и держал. Глядишь, его бы и попустило».

Этот-Парень не замечал, что командир изменился. Мягкую обертку сняли, а под ней оказался железный стержень. Тяжелый и прямой, как лом. Парень все надеялся на мягкость и человечность своего ротного. Ротный поймет и простит. С кем не бывает.

А ротному было просто не до труса. Нужно организовать оборону и постараться сделать так, чтобы каждый из полсотни его бойцов вернулся с передовой.

По Редкодубу валили из чего-то тяжелого. Один выстрел – и минус одна хата. Когда снаряд попадал на подворье, деревянные заборы срывало с места и болтало ударной волной, как листки из школьной тетради. Если входило в крышу, то глиняные стены бедных домов рассыпались и складывались внутрь. Лишь бетонные подвалы домов местного начальства, построенных на совесть, выдерживали удары артиллерии. У командира от этих ударов словно открылся третий глаз. Он видел село не так, как его видят бойцы, – дома, улицы, заборы, – и не так, как его рисуют картографы на топографической карте. Внезапно он ощутил, что Редкодуб для него стал объемным, как компьютерное изображение, и он с этим изображением мог делать что угодно. Мог повернуть его по часовой стрелке и против нее. Мог увидеть село в ракурсе сверху и проникнуть взором в каждый подвал и каждую щель. Одновременно он видел всех своих бойцов до одного, каждого на своем участке обороны. Но видел он и противника, который подходил к селу с трех сторон. И хотел стереть его с лица земли, чтобы не дать украинским солдатам возможности закрепиться, зацепиться в этой морозной серой степи.

– Ну что, тараканы, отобьемся? – спрашивал командир веселым голосом по рации.

– Отобьемся, командир! – хрипела уверенным смешком станция.