Книга про Иваново (город incognito)

Со мною вот что происходит –
Ко мне мой друг Платон не ходит.
Я дал ему вчера по роже,
Поскольку истина дороже.

Или:

За окном покойницкой
Брезжит лунный свет.
Ты теперь не школьница,
Ты искусствовед.

Ломосков предпочитает играть на полутонах, и под маской записного острослова и свадебного тамады тенью мелькают неуловимые мстители:

Это было весело и странно,
Элегантно и почти без понта —
Принимая утреннюю ванну,
Я читал какого-то Бальмонта.

Строки, строфы разного размера

Томны, удивительно певучи,
А шампунь был с кондиционером,
Что других шампуней много круче.

Хлопья пены падали на книгу.

Я подумал: да ведь я скучаю.
Радио давало пьесы Грига.
Я надел халат и вышел к чаю.

Есть Дмитрий Лакербай – автор сборника «Кратковечный», стихи в котором блестяще отделаны и искусно сервированы. Их интерьер сочетает в себе игривую помпезность, причудливую замысловатость и интеллектуальный декор, – настоящее барокко:

А ходики стучат.
И капли паучат
по коже прыгают, разбрызгивая лапки…

Кому или чему адресовать упрек, что у этого сборника, вышедшего в середине 1990‐х, не было достойного продолжения, а только «слова, слова, слова…» из портфеля университетского преподавателя и ценителя Бродского, мне неизвестно. Возможно, ответ следует искать в названии. Однако и сквозь «слова, слова, слова…» нет-нет да мерцает, как угли сквозь пепел:

Малыш, я выползаю в дождь глухой,
что целый день колотит и колотит…
День, до умру заполненный трухой,
заботами, что вовсе не заботят.

Унылым гулом лестничный пролет

загуглен так, что каждая ступенька —
еще один упавший небосвод,
забытая в болотах деревенька.

Есть Павел Бастраков. Он родился в городе Шахунье Горьковской области, учился в московском Литературном институте, но не окончил его. Первая (и пока единственная) книга стихов вышла в 1999 году тиражом 100 экземпляров, из которых теперь даже и у автора ни одного не осталось. По слухам, он то ли пекарь, то ли рабочий на заводе. Его стихи с удовольствием опубликовали бы солидные столичные литературные журналы или местные альманахи, но Бастраков, как подводная лодка, скрылся на дно и пеленга не дает.

Я позвонил ему с предложением сделать интервью для журнала, в котором тогда работал, но он отказался.

– А почему вы отказываетесь?

– Я не апостол Павел и даже не Лев Толстой. Граду и миру мне сказать нечего.

– А все-таки почему?

– Думаю, я неинтересен вашему читателю.

Бастраков как джинн, отсидевший в бутылке вторую тысячу лет и уже перехотевший и понимания, и известности, и каких-то там «деяний» или общественно звучащих слов, хотя ему-то как раз и есть что сказать и чем поделиться, но он молчит.

На одном из сохранившихся на видео творческих вечеров (значит, не был он всегда таким завзятым отшельником) Бастраков сказал следующее: «Русские поэты потому и продолжают еще писать в рифму, хотя весь мир уже давно этим не занимается: от бессилия своего, – потому что у нас есть две дополнительные музы: Муза пьянства и Муза осени».

«Жизнь удалась, пока не сделал зла…», «Но я ни в чем тут не разочарован…» – строчки, похожие на краюху черного, и почему-то хочется, чтобы поэт и вправду оказался пекарем, а не всезнайкой-журналистом.

В стихах он формулирует трезвый, почтительный взгляд на вещи и превратности судьбы, но это не отдает у Бастракова приземленностью. Он лишь соблюдает иерархию ценностей: от высокого к низкому, – и выходит стройная картина мира:

О судьбах Родины… На мелочи
Мы не разменивали вечер.
Но – говорить нам было не о чем,
Поскольку говорить нам – нечем:
Его душа давно замерзла,
Моя душа уже сгорела…
На небо высыпались звезды.
Обычное – не наше – дело.