Неудивительно, что для областного отделения Союза художников, функционировавшего в рамках партийной идеологии, Бахарев с момента появления в Иванове был «красной тряпкой», баламутом и фрондером, неудобной фигурой, которую никак не удавалось приструнить.
Чем бы он ни занимался: литературой, живописью, скульптурой, – он все время жаждал обновить, задать тон, внедрить себя; иногда даже так, что всем остальным становилось тесновато. Обычно подобных людей упрекают в эгоизме, а они просто делают все по-своему. Ни один эгоист не станет тратить время на такую нерентабельную чепуху, как современное искусство.
Бахарев щедро расточал свои силы. Вокруг него все приходило в движение, и сам он тоже не умел остановиться. Ни комсомольский официоз, ни конъюнктурные подделки для рынка, чтобы что-нибудь «всучить» под видом «настенной» или богемной эстетики, его не интересовали.
Он в этом смысле шел напрямую и очень удивлялся, узнавая о том, что его приписывают к «андеграундной культуре». Ведь Бахарев не уходил ни в какое подполье, не диссидентствовал, не опрокидывал традиционных ценностей, не шокировал зрителей оголтелым эпатажем. Его увлекала сама энергия делания. Чего именно – не так важно. Сюжет второстепенен. На картинах Бахарева появлялись то обнаженные магнетизирующие русалки, то эффектные контражурные натюрморты, то сумрачная Венеция, то роскошный Китай – это не суть. Суть заключалась в непосредственном воплощении собственного «я».
Иванова как такового на картинах не существовало. Бахарева всегда тянуло к диковинному. Ему в высшей степени было присуще то, что приблизительно можно охарактеризовать как «любовь к дальнему», словно все то, что лежит под носом, не имеет смысла.
Когда я привел Ваську к нему в мастерскую и показал шестилетнему ребенку деревянные скульптуры, я спросил у нее:
– Кто это? Как ты думаешь?
– Это пугало, – сказала Васька неуверенно, но «пугало» ей понравилось.
Скульптуры Бахарева и правда похожи на ярко раскрашенных языческих идолов. Отягощенные вековой культурой, ум и сознание современного человека ищут подпитки в разгульной древности. Образованные художники, ценители Мунка и Бюффе, Нольде и Дерена, играют в дикарей, и это естественно, потому что в такой непростой игре им видится отдушина и выход из тупика, в котором застряли прежде актуальные и рабочие смыслы.
Бахарев ищет, Бахарев находит, Бахарев теряет, Бахарев ведет…
И в итоге приводит, несмотря на всю отсебятину и нетерпение.
Его якобы безоглядное и импульсивное «самовыражение» далеко не настолько безоглядно и импульсивно. Он на самом деле очень хорошо представляет, когда можно (даже если вроде нельзя) и когда нельзя (даже если с виду можно).
Так что никакой это не андеграунд. Андеграунд еще с начала девяностых лег на прилавки модных галерей, так же как на полках магазинов-супермаркетов появились заморские ананасы и киви – они уже не воспринимаются как что-то экзотическое; люди их просто покупают и едят.
А Бахарев все время писал далекое.
– В юности стремишься прыгнуть выше головы, на цыпочки встать, чтобы вырасти хоть немного, дотянуться до Искусства, захапать буквально все. А сейчас мне семьдесят, и моя живопись стала ровно по мне.
– Очень хорошо! Великолепно отношусь, даже если пишут они полное барахло. Много есть картин по-своему интересных, занимательных, но лишенных самого художественного акта – его не случилось, и картины тоже нет: только что-то нарисованное. Но история неумолима. Если кому-то где-то что-то удалось, все равно оно вылезет, прорвется наружу. Не один человек, так другой похвалит, подхватит. А сейчас все аморфное – это время такое, над нами что-то. Я могу ошибаться в своих оценках. Как и вы можете ошибаться. Весь мир может ошибаться.
– Я вытесал несколько женских фигур из дерева и украсил ими свой палисадник в городе Вышнем Волочке. Это были нимфы моего палисадника.