Книга про Иваново (город incognito)

За время моего отсутствия на площади Пушкина возвели традиционную новогоднюю елку. Вокруг бассейна с неработающим фонтаном катали детей на полусонных пони, наряженных в цветные индейские перья и праздничные султаны. Бассейн был заснежен. На здании Дворца искусств висела растяжка с рекламой подушек и одеял.

Я потянул правый повод.

В рюкзаке за плечами болтался захваченный в плен горшок. В нем я сварил эту самую историю и рассчитывал сварить еще пару таких же, но тем же вечером горшок разбился – голубая змейка, так же как и молния, не бьет в одно место и в одного человека.

Эй-ка, эй-ка!

Я иду тебя искать!

ПРИЛОЖЕНИЯ

ПОРТРЕТ ПОЭТА

Бывают знакомства, которые при всей кратковременности и эпизодичности оказывают на тебя большое влияние. От них остается устойчивое эхо, звучащее внутри, как будто эти встречи дали тебе важный, недостающий ориентир.

Один мой знакомый брякнул однажды про ивановского поэта Станислава Кузнецова:

– Да он же дебил для всего Иванова!

А я ответил:

– Хорошо. Но я – на его стороне.

Кузнецова бесполезно обвинять или оправдывать (он уже умер). Я его помню.

1

Размер суровый – амба.
Я не хочу под стать
Другим избитым ямбом
Поэзию жевать.

И пусть хоть он из «немцев»,

А я к нему привык,
К тому же трудно сердце
Настроить на верлибр.

Люди, как правило, не любят поэзию. Они хотят ее приручить, сделать домашней, надеть намордник, превратить в безобидную овцу или курицу.

Интеллигенция раздувает в ней заумь, напирая на заложенные в ней интеллектуальные смыслы, хотя Хлебников, который один из первых занимался в поэзии «заумью», прежде всего имел в виду то, что находится «за умом», «вне ума», и опять же совсем не в овечьем духе трактовал и делал. Недаром Стратановский его упрекнул за «воспевание резни».

Корни поэзии – в объединении героического и лирического начала, в прямом, беспроигрышном религиозном чувстве, которое раскрывает любые двери (помним, что Орфей, «охваченный песней»18, спустился в ад).

Из тысячи доступных человеку точек зрения поэту принадлежит вся тысяча, и там, где другому положен шлагбаум, поэту путь открыт. Куда он уходит – другой вопрос. Мне иногда кажется, что уходит человечество, а поэзия стоит как ни в чем не бывало, в чем мать родила, не меняясь ни в слове, ни в оттенке, ни в звуке.

Поэты трогают на ощупь луну. Они это делают не вставая с дивана. Но знания их, добытые в изнурительных странствиях, редко кого на самом деле устраивают, потому что, переворачивая жизнь самого поэта, они способны перевернуть и чужую. Люди инстинктивно защищаются от них, как будто поэзия – бешеная собака, и в таком рассуждении есть своя логика.

Вложенный дар ломает судьбу, как хирург – неправильно сросшиеся кости. Но дар – или «гений», как его называли придумавшие этот термин древние латиняне, – означал у них отнюдь не исключительные способности выдающейся личности. Под «гением» подразумевался дух-покровитель, присущий от рождения каждому человеку. Если отшелушить наносные смыслы, волочащиеся за этим понятием, как облезлый хвост, получится, что в самом естестве «гения» нет ничего экстраординарного и даже удивительного.

Поэт, по сути, предлагает видеть, чувствовать, знать, но после тридцати кому охота обременять себя лишним? Все уже в домике, в насиженном Теремке, а Стас Кузнецов свой теремок спалил, подорвал, махнул, не глядя, через речку Смородину, выбил у себя из-под ног табуретку.

Поэтому он «дебил», маргинал, отшельник, Емеля-на-печи и Георгий Победоносец.

Всю жизнь был никем, а сделал всех. Не выезжая из Иванова (а ведь та еще дыра!), взобрался выше, чем на пятитысячник Эльбруса, – туда, где с дыханием уже проблемы: воздух слишком чистый – непозволительно.

Талант – это градус, а не подслащенная водичка. «Он был добрый и опасный», – вспоминает соседка, знавшая Стаса в его зрелые годы.

В своем одиночестве он жил как в темнице. Вне всякого подобия литературной среды.

И сейчас так живет.

– А друзья куда делись? – спрашиваю я.

– Так ведь дружба, – отвечает Стас, – ко многому обязывает. Вот и весь ответ. Одни собутыльники – какие друзья? Был такой-то, – называет фамилию. – Он в цирке работал – медведей кормил: кусок медведю, а кусок себе домой. Его менты избили, в ЛТП отправили, и он там умер. Другой рвотой захлебнулся – генерал пожарных войск.

– А были мысли поступать в Литературный институт? Отправить стихи в «Юность», «Новый мир»? Вы отправляли?

– Нет.

– Почему?

– Потому что я думал – не пройдут.

Он, видимо, дико стеснялся своего таланта, считал себя из‐за него «гадким утенком», вернее его вынудили, приучили так считать, хотя сами разгуливали отнюдь не с белыми крылышками, а он был эмоциональный, уязвимый, горячий человек, наделенный редчайшей чувствительностью к слову, к языку. Стас и сейчас признается: «Я легковнушаемый. Мне нельзя телевизор смотреть – страшно делается».