Книга третья: Горы и оружие

На ночлег пришли к заброшенному иранскому полицейскому посту, наполовину разрушенному курдами во время тех двух открытых сражений, что они дали, защищая свою республику 1946 года. Начиная уже зябнуть, поужинали у примуса лепешками и тухловатой разваренной курицей, которую Мак-Грегор купил на базаре в Резайе.

– Противно в рот взять, – сказала Кэти. – Мне уже окончательно разонравились яства восточных базаров.

– А тем не менее есть надо, – сказал он. – Ты глотай, отвлекаясь от вкуса.

Кэти поежилась, горбясь над жалким побитым примусом, а Мак-Грегор развернул два нейлоновых спальных мешка и состегнул их «молниями» вместе – для теплоты. И сразу же велел ей туда влезть, пока в теле осталась горсть тепла.

Молча, не разжимая зубов, она кивнула, вышла наружу и с минуту постояла в темноте на старой дороге, чувствуя, как черное безоблачное небо нагорья леденит ей голые лодыжки, голые руки, голые ноздри и легкие. Даже в слабом звездном свете панорама, высокая, огромно-вогнутая, была так тиха и чиста, что животно-грубым казалось обращать хоть малую ее частицу в отхожее место.

– Старой становлюсь, – горестно вздохнула Кэти.

Когда она вернулась в темное помещение поста, ей было по-прежнему зябко и она спросила у Мак-Грегора, в самом ли деле требуется раздеваться.

– А иначе замерзнешь в мешке, и я замерзну.

Забравшись в двуспальный мешок, она разделась догола и очутилась в холодной нейлоновой оболочке, а затем и Мак-Грегор быстро влез туда, и она прижалась к мужу.

– Я вовеки не согреюсь, – сказала она жалобно.

– А вот погоди немного.

Лежа в коконе мешка, в переплетении ее рук и его локтей, они ждали, чтобы холод сменился теплом, и Мак-Грегор спросил Кэти, не подстриглась ли и дочь их Сеси.

– Нет, – ответила Кэти. – Она все еще папина дочка. Без твоего одобрения не станет подстригаться. А одобришь – так и наголо обреется.

– Ну как, оправдала Школа изящных искусств ее ожидания?

– Сначала ей надо привыкнуть.

– А усидит она?

– Если только не сбежит замуж за какого-нибудь голенастого мальчика-француза.

– Неужели новая напасть?

– Ус покойся, – сказала Кэти, высвобождая одну руку. -Ничего с ней не случится. Ей куда безопаснее в Париже у тети Джосс, чем в Тегеране, под огнем страстей этого курдского фантазера Тахи. Я велела ей ежемесячно наведываться к Эндрю в Лондон или Оксфорд, а с Эндрю взяла слово, что он, что бы ни случилось, не забудет о сестре по широте своей братской души.

– Будь спокойна. Он сдержит слово.

– Не сомневаюсь. Но он так самоуверен, что это меня даже тревожит. В наши фамильные гостиные он заглядывает мимоходом, как на гостеприимные вокзалы, а дружит со всяким сбродом и шествует этаким транзитным пассажиром во всегдашнем потоке добрых друзей и братьев.

– Он мальчик организованный, – заступился за сына Мак-Грегор.

Кэти лежала, тесно прижавшись, водя ладонью вдоль спины его, по теплым позвонкам. Она уже согрелась, и от сердца у нее стало отлегать.

– Как будет «шорох» по-курдски? – спросила она тихо, словно кто-то мог подслушать.

– Какой шорох?

– А ты прислушайся.

На плоской земляной крыше что-то шуршало, легкий горный ветер шелестел там сухими былинками и палым листом.

– Гуш-а-гуш, – сказал Мак-Грегор.

– А как «бульканье»?

– Билк-а-билк.

– Шепот?

– Куш-а-куш.

– А храп?

– Кер-а-кер.

Кэти засмеялась.

– Помню, помню, – засмеялась она, устало приникнув к мужу. – Эти звукоподражательные удвоения – вот и все, что мне нравилось в курдском, да еще его чудесная образность: скажем жених будет «за руку взявший», транжир – «раскрыторукий», а отчим – «черствый отец». А как у них «красивый»?

– Сладкокровный.

– Я часто вспоминаю тот день в саду над озером Урмия. Как тогда ответила горянка мужу, прикрикнувшему на нее?

Сжимая в пальцах ее волосы, точно мягкую упругую траву, Мак-Грегор напомнил ей, что курд спросил жену разгневанно: «Ты кто – дьявол или джинния?» – И та ответила: «Я не дьявол и не джинния, я плачущая женщина».

Он ощутил, как на висок ему закапали теплые и непонятные слезы Кэти, и, прокляв мытарства, закрыв глаза, он попытался супружеским любовным способом отрешить мысль и тело от безнадежной жизненной неразберихи, а потом Кэти вытерла слезы и сказала успокоенно:

– Я ехала назад, твердо решив не ссориться с тобой. Но как же не ссориться, если мы так по-разному смотрим теперь на самое насущное?

Он услышал очень отдаленный собачий лай – первый звук, признак жизни, донесшийся до них за эти двенадцать нагорных часов.

– Скорее явится шииту его мессия, чем перестанут муж с женой ссориться, – отшутился он по-персидски.

– Ах, эти несносные персидские пословицы, – проговорила она сонно. – А знаешь, хоть и вялость дурацкая после истерэктомии, но хорошо, что не надо беспокоиться, вставать и вообще можно не думать и чихать на все. – Но прежде чем уснуть, она прибавила: – Так или иначе, а я найду способ вырвать тебя из всего этого.

ГЛАВА ВТОРАЯ