Книга (Венок Сонетов).

Да нормально, моя это страна, моя, ничего такого страшного.

* * *

Солнце начало уже заметно тускнеть. На дальнем, безлюдном берегу озера соблазнительная опушка и еловый лес. Но, кажется, туда нам уже не успеть.

Мы начинаем беспокоиться – похоже, что ночью здесь будет людно – уже задымили первые костры; да и вообще, грязновато как-то…

И спешим, прихватывая по пути валяющиеся ветки и доски для костра. Тропинка выводит к сплошным заборам, по берегу прохода нет, а за заборами и домами шумит трамвайный проспект с многоэтажками. Деваться некуда, и мы выходим туда. В свете фонарей и автомобильных фар сумерки резко сгущаются. Становится прохладней. Я злюсь: ни хрена себе нашли местечко, придурки!

Наконец мы находим проход к озеру, мимо скелета заброшенной кафешки, мимо маленьких домов, и вот он опять, берег. Кажется, тут спокойно и никого нет. Теперь уже по-настоящему темно, и выбирать не приходится, так что мы находим место поукромней за кустами; на ощупь наламываем веток с деревьев; потом я вспоминаю про кафешку и залезаю туда, украсть замеченных по пути досок, которые нас и спасают, потому что становится холодно, и собранных дров не хватает.

Зажженный огонь огораживает нас кругом света, обрывающегося за песчаной дюной, не доходя до ближайшего забора. Если сильно не прислушиваться, то гула машин не слышно. Метрах в тридцати – плещущая догадка об озере.

“Don’t remember, when I was at the barbecue party last time. I was living in the vegetarian world for years...”[33], говорит Яна, глядя, как мы собираемся печь на костре сосиски.

Вино смывает напряжение недавней спешки. Мы немного разговариваем, потом Алик, Дима и Петя начинают играть, флейта, скрипка и дарабука[34], и музыка разносится по озеру: мне кажется, что музыка эта удивительная. Мы сидим с Яной рядом, на расстеленном одеяле, и слушаем, иногда тихо переговариваясь. Музыка наполняет огненные извивы ритмом и смыслом, слова шепчутся все медленней, и вот мы молчим, глядя в огонь. Потом Яна оборачивается ко мне с легкой улыбкой, быстро смотрит в глаза, я наклоняюсь навстречу и несколько долгих секунд мне кажется что это музыка трепещет и движется на моих губах и кончике языка.

Я чувствую, что встречные губы перестали быть скованными и отвечают по-настоящему и я погружаюсь в них все глубже, а потом забываю про музыку и все остальное на свете. Скоро мы оказываемся на земле, откинувшись от костра на холодную землю: нам не холодно. Глаза мои закрыты; разум в забытье; одна рука, опертая локтем о землю, гладит пушок затылка и зарывается в твердое струение волос, пропуская дреды сквозь пальцы и комкая их; другая скользит по предплечью, тихо замирает на груди, не смея оскорбить ее сжатием; потом осмеливается и вздрогнувшие зубы стучат друг о друга; тело напрягается; спина выгибается и твердеет; полуперекат тел, вдвинутое меж бедер колено (острый камень впивается в плечо, но неважно); мои руки сжимают ее бедра, лихорадочно бродят по крепкому, отзывчивому, по-славянски полному телу, временами встречая ее теплые пальцы, такие же блуждающие; которые иногда застывают, скомкав свитер на моей спине; или же, обхватив затылок, прижимают мое лицо к своему, до немеющей близости губ; наверное, это слишком уж самозабвенно по отношению к остальным, но нам сейчас не до них.

Я зарываю лицо в волосы, и как-то чувствую ее улыбку.

«You are real macik …”, шепчет она в мое ухо.

«Что это – macik ?».

«Macik, teddybear, медведь».

Я застываю, пораженный. «Помнишь, я рассказывал про Машу? Она меня тоже так называла».

«I am not surprised, не удивительно», смеется она. Потом обнимает меня, и шепчет на ухо: «У меня уже есть один macik , в Кельне».

И снова, усилие: прогнать мешающие слова. Я не хочу думать, а хочу обнимать ее и ничего не знать. И мне удается.

Наверное, взрослые люди так не поступают.

“Macik moj… ”, шепчет мне Яна.

* * *

Кажется, мы лежим так уже долго. Я открываю глаза. На земле холодно. Мы садимся и придвигаемся к костру. У меня кружится голова, улыбка на губах и говорить не хочется.

Музыки больше нет, голоса звучат громко и возбужденно, похоже, что все уже сильно пьяны. Дима протягивает нам бутылку зубровки, даже в свете костра видно, как побелело его лицо и косят глаза.

«Да нет, не хочу»

Яна наливает себе. Покинутая Даша сидит в стороне, нахохлившись.

Алик, кажущийся самым трезвым, говорит ей:

“Даша, может, хочешь спеть чего-нибудь? Или сыграть?”

“Не могу я петь”, отвечает мрачно Даша.

“А чего? Мы б подыграли…”

“А ты можешь петь, когда тебе не хочется?», тихим, расстроенным голосом. «Я не могу петь только потому, что меня кто-то попросил. Спать я хочу”, поднимается, и уходит в палатку.

Дима с Петей и Сашей орут пьяную чушь. Алик сидит и со скучающим видом вертит флейту в руках. Яна с веселым интересом наблюдает.

Дима, потрясая бутылкой, Яне: