Книга живых

Такой вот у них получался странный разговор. Она излагала ему свое видение, со своей колокольни, а он в этой время витал в эмпиреях, пытаясь что-то понять в самом себе. Погрузился в свои мысли, сомнения, размышления последних лет… И ему не хотелось так уж просто сдаваться на милость этой маленькой, модной и такой уверенной в своей правоте женщины! Не хотелось выглядеть, как поддакивающий китайский болванчик. И он, почти из вредности, спросил, сомневаясь:

— Понимаешь, евразийство — мост между Востоком и Западом. Это все слова, слова, слова. А миллионы людей живут на Земле. И даже не задаются этими вопросами. Они просто выживают. И где они могут увидеть это твое живое евразийство?

— Да оно рядом. Оно везде. Вот у меня в музее огромная коллекция картин, как мне кажется, великого евразийского художника.

— Это Сидоркина, что ли? — скептически заметил Дубравин, который считал Сидоркина своим, только своим.

Она мгновенно вспыхнула. Видно, что он задел ее тонкие душевные струны. И эмоция ее вылилась в длинную тираду:

— Посмотри! — она сняла с полки красную, как кровь, книгу.

Дубравин увидел на обложке тисненное черным название: «Путь Абая».

— Посмотри! Разве может сделать такие гравюры человек равнодушный, не любящий казахский народ? — и она наугад открыла книгу.

В лицо Дубравину глянула со страницы прекрасная, как пери, юная дочь казахского народа.

— Разве мог Мухтар Ауэзов отдать свой великий роман-эпопею иллюстрировать какому-нибудь ремесленнику? Великий писатель доверил ему свою книгу, потому что понимал, что только Сидоркин с его талантом, тактом и великой любовью к казахам может показать, как красива и своеобразна наша культура. Он научил нас самих ценить ее. Показал, как красивы наши обычаи и традиции. Он смотрел чуть со стороны свежим взглядом — с восхищением, удивлением. Смотрел взглядом гения и любящего человека, который принял культуру народа, на земле которого он живет.

* * *

«Ну, Ульжан, ай да умница!» — думал Дубравин, покидая музей.

Но не только чувство удивления, даже какого-то благоговейного восхищения уносил он из этого места. Новое, до конца им самим не осознанное ощущение, что перед ним открываются какие-то другие горизонты мироустройства. Что в душе его, в сознании началось движение, связанное с его внутренним пониманием мира и сложившегося уже порядка вещей.

Дубравин знал, что начавшаяся с этой встречи работа когда-то выльется в какую-то новую форму. И он радовался этому полученному эмоциональному и разумному толчку.

Вот тебе и торе! Вот тебе и княжна! Кем она была для него в те юные годы? Красивой девчонкой из хорошей семьи. И кто мог подумать, что вырастет из этого цветка такой сильный, красивый, а главное — глубокий и талантливый человек?! А что касается его надежды найти у нее — как у близкого по духу Амантаю человека — следы его завещания, то здесь, к сожалению, ничего не прояснилось.

Она только дала ему наводку, ответив на его вопрос просто:

— Может быть, об этом больше знает Юрка Филиппов.

— Какой Юрка?

— Который с нами учился. Они дружили с Амантаем.

— А чем он сейчас занимается? И где его найти?

— А ты что, Саша, не знаешь? Он же теперь казачий атаман! Генерал!

— Чего-чего?

— Ну, кажется, так он себя зовет…

* * *

В общем, вышел Дубравин из музея в полной задумчивости. И пошел по тихой зеленой улочке, в сторону стадиона. Отошел достаточно далеко и тут опять заметил двух идущих в некотором отдалении странных молодых людей. Вспомнились студенческие годы, когда его «пас» КГБ. Подумалось: «Странно! Что за дежавю? Может, это мне кажется? Или не только я ищу это завещание? Ладно. Поживем — увидим! Но надо быть повнимательнее».

VI

Горы, которые всегда придают городу праздничный и какой-то особый настрой, сегодня были не видны — окутаны облаками и туманами. Осенний ветер с них поднимал и швырял в лобовые стекла машины горсти сухих листьев. Бегущие по тротуарам прохожие кутались в теплые куртки и капюшоны. Деревья размахивали сухими, голыми ветками. А серебристый «лексус» легко и непринужденно скользил в потоке машин по проспекту Абая.

Каражан Султанова рулила и рассказывала ему свою историю. Дубравин же, расположившись рядом на кожаном сиденье, сравнивал эту ухоженную, очень стильно одетую женщину с абсолютно правильными чертами лица с той Каражан, которую он помнил со времен студенчества. Это были два разных человека. Та была румяная, круглолицая черноглазая девчонка с пышной копной густых иссиня-черных волос — образец пышущей здоровьем, энергией, силой казахской девушки. (Таких можно было фотографировать на советские плакаты.) Теперь рядом с ним сидела идеализированная модель азиатской женщины, как их представляют в голливудских кинофильмах. Нечто среднее между кореянкой, японкой, китаянкой, вьетнамкой, монголкой и казашкой.

Она рассказывала о себе: