Книга живых

И Дубравин почувствовал: маленькая-то маленькая, но властная, знающая себе цену. Он поднял лежавший рядом с ним свежий букет ароматных роз, который купил по дороге, встал во весь свой немаленький рост и протянул ей.

Она слегка смутилась, но букет взяла. С достоинством. А на лице вопрос. Видно было, что не узнала. Что ж, не впервой. Так уже было. Столько лет прошло. Все изменились.

— Я — Дубравин Саша!

Она удивленно-недоверчиво вскинула глаза, как бы еще раз осматривая его громадную фигуру, и наконец нашла что-то.

— Какими судьбами? Откуда? Почему? Заходи! — и повела рукой, показывая на дверь кабинета.

Кабинет был на удивление маленький и уютный. И тоже весь в картинах.

Пока секретарша расставляла на столе пиалы с каким-то особенно искусным казахским орнаментом и наливала чай, они обменялись несколькими репликами. И Дубравин в который раз удивился тому, насколько мы не любопытны и не памятливы. Зная, что весь его непростой и извилистый жизненный путь худо-бедно отражен в Интернете, он ожидал, что она хоть как-то осведомлена о нем. Все-таки они были когда-то дружны. Но оказалось, что знает она о нем всего ничего. А вот он подготовился к встрече. И старался нащупать те темы, которые были для нее значимы.

Конечно, сначала он, слегка распустив хвост, рассказывал ей историю своих странствий после того, как уехал или был изгнан — это уж кому как нравится — из Казахстана. Дальше, как всегда, помянули тех, кого уже нет. И Дубравин, вспомнив свою подругу Нельку Шакирову, сказал как бы между прочим:

— Ты знаешь, а мне всегда нравились казашки! Может, оттого, что моя мать тоже была маленькой, смуглой, черноволосой. Говорят, мужчины часто влюбляются в женщин, похожих на их матерей, — полушутя-полуигриво заметил он.

Она не приняла его тона. И ответила неожиданно жестко:

— Если б тебе действительно нравились наши женщины, ты бы не уехал…

Да так серьезно сказала, что Дубравин решил больше не развивать тему. Разговор потек по новому руслу. Вспомнили ас по Амантаю:

— Да, так вот получилось! — философски заметил Дубравин. — Никто не ожидал ничего подобного. Он и сам…

— Что ж не ожидал! Он же у нас был философ… Аналитик. В политике разбирался как бог, — пробормотала она, подливая ему чай в пиалу.

— Говорят, он оставил завещание, — заметил Дубравин, думая, что наступил подходящий момент для того, чтобы спросить о главном, для чего пришел.

— Завещание? — она искренне удивилась. — Скорее, это было не завещание, а напоминание…

— Да! А что ты знаешь? Ты же с ним была… — Дубравин постарался как-то однозначно определить их отношения. И не дай бог в этом определении допустить опять какую-нибудь двусмысленность и намек, — одних взглядов, я слышал?

И добавил:

— Насколько я знаю, он ведь был суфием.

— Да, с этой стороны мы были близки. И нечасто, но общались…

— А ты сама верующая? — Дубравину чрезвычайно любопытно было услышать ее ответ. — Правоверная?

— Да, я тоже в большей степени исповедую суфизм. Скорее всего…

Дубравину казалось, что он начал нащупывать в разговоре ту почву, ту тропинку, которая его куда-то приведет. Когда-то он был журналистом, и основной его задачей и умением было разговорить собеседника. Дать раскрыться. «Каждый человек — загадка. А женщина — загадка вдвойне. А эта женщина — дочь другого народа, другой мир, другой космос».

— Суфизм — это, как я понимаю, высший ислам, творческий ислам. Как у нас… исихазм. Утонченный. Ну, а ты ведь у нас человек ученый. Занимаешься проблемами евразийства… — сказал неуверенно он. И, кажется, попал в точку.

— Знаешь, Саша, жизнь показала, что, несмотря на распад Советского Союза, на то, что мы живем теперь каждый в своем государстве, у нас осталось так много общего, в культуре и в жизни, что мы волей-неволей все являемся евразийцами. Спонтанными, природными. Поэтому я в жизни стою на позициях первого евразийца князя Трубецкого. На позиции русских философов начала двадцатого века, а также разделяю взгляды такого глубокоуважаемого мною ученого, как Лев Гумилев.