Книга живых

— Чтобы такую добыть и передать, видимо, придется вернуться к советской системе, — не выдержал и вступил в разговор Дубравин. — Да-да! К старой, доброй советской журналистике. Мы пытались через газеты сбывать товары, торговать брендом, устраивать какие-то события. Давать рекламу… И как-то подзабыли о главном. Надо, во-первых, вернуться к читателям. Выйти к людям. Ведь сейчас большинство материалов как делается? — он остановился и оглядел присутствующих. — Да просто! Собирают данные из Интернета, звонят по телефону. И из этого вторичного, заметьте, уже кем-то препарированного сырья, делают заметки. А надо поднять, извиняюсь за выражение, жопу и пойти к первоисточникам. Только так можно получить главное — детали, факты, оттенки. И вторая линия. Нужно привлекать авторов. В советское время собкор имел право публиковать только сорок процентов собственных материалов. А шестьдесят надо было делать авторских. То есть иметь круг людей, которые тебе могут рассказать что-то особенное, эксклюзивное. И мы давали такие материалы. И тираж был двадцать два миллиона экземпляров… Потому что было главное — качество. И позиция журналиста. Все новое — это хорошо забытое старое…

На мгновение разговор после его тирады затих. Все они были профессионалами и, конечно, понимали, о чем он сейчас говорил.

Сложно. Тот, кто не сможет измениться, не выживет. Трудные времена.

* * *

Дубравин с Майснером и примкнувшим к ним Розенблюмом вышли на проспект Аль-Фараби. В небе сияли звезды. По проспекту бесконечной лентой скользили огни автомобилей. Ниже, в долине, сверкала всеми огнями уютная и обновленная Алма-Ата — место, где они провели, прожили лучшие годы своей жизни. И теперь вот встретились.

«Да, судя по здешним нравам, не все так просто с его кончиной и завещанием. Надо еще покопать. Тлядишь, ларчик и откроется!»

V

Музей искусств находился все там же, в здании стиля советский модерн. Его национальный колорит выражался в том, что над розовыми каменными стенами возвышалась стеклянная пирамида, видимо, отсылающая к традиционным жилищам казахов — юртам.

«Что крестьяне, то и обезьяне, — снова подумал Дубравин. — Стеклянная пирамида, как у Лувра. Только в Париже она стоит во дворе, а здесь — на крыше. Там она несет функционал. А здесь что?»

Возле бетонного корпуса — огромное бетонное корыто. В нем водная поверхность с торчащими головками фонтанов. Дубравин отметил для себя: «Тогда, сорок лет назад, вокруг был почти пустырь. Теперь территория озеленена, скамеечки, хорошо тут гулять…»

Он прошел мимо нового памятника Абылхану Кастееву, имя которого носил теперь музей. Памятник был своеобразный: у входа сидит мужик с кистями и квадратным подрамником. По пути Дубравин вспомнил сплетню о музейной экспозиции: «Говорят, что отсюда в новую столицу вывезли все мало-мальски стоящие экспонаты. Надо же чем-то загружать тамошние музеи!» В молодые годы он частенько захаживал в эту самую галерею. Тогда она носила имя Тараса Шевченко. Но все течет, все меняется. Теперь вот и директор новый — его однокурсница Ульжан Шакирова. Красавица-казашка. Белокожая пери. Настоящая торе. Она действительно была такой. Родители ее занимали заметное положение в советском мире искусства. Отец — директор Театра оперы и балета имени Абая. Мать — диктор казахского телевидения. А в те далекие времена в дикторы абы кого не брали. Дубравину эта девушка в студенческие годы нравилась чрезвычайно. Но они были из разных миров. Он — русский, из работяг, идущий своим трудовым и непростым путем. Она — дочка интеллигентных родителей, принадлежащих к высшему слою родовой казахской аристократии. Так что оставалось только поглядывать на нее и вздыхать.

Конечно, после девяносто первого мир изменился. И, можно сказать, перевернулся. Но Ульжан осталась верна себе. Не стала метаться, а занялась тем, чем и занималась. Искусством. Вышла замуж, принялась создавать собственную частную галерею, назвала ее загадочно и просто «ОЮ».

Все это в энергичных и простых выражениях изложил ему приехавший в гостиницу рано поутру Майснер. Выглядел он весьма и весьма потрепанным. Набрякшие мешки под глазами, хриплый голос. И даже свежевыбритость не скрывала его похмельного вида. Майснер напомнил Дубравину о словах имама, что такая близкая подруга Амантая хоть что-то может знать о его завещании.

— Заодно и повидаешься! — добавлял он то и дело, приводя свои доводы.

«Человек она занятой. Да и вообще — найдет ли нужным встречаться со мной? — подумал Дубравин, сомневаясь. — Тем более говорить о таком интимном деле, как завещание Амантая? Ведь столько лет прошло…»