Книга живых

Изумленный генерал повернулся к своему противнику, главе клана Ефремова. Но не успел ничего громогласно ответить, как судья, видимо, сообразивший, что сейчас начнется очередная склока, вмешался в ход допроса. Он застучал деревянным молотком по столу и громко заявил спорщикам:

— Попрошу прекратить! Здесь не митинг! Здесь судебное заседание по абсолютно конкретному делу. Если я еще раз услышу выкрики из зала, то удалю всех до конца заседания!

И затем уже более спокойно, вздохнув, продолжил, обращаясь к красному, как его лампасы, казачьему генералу:

— Евгений Федорович, у вас есть что добавить по существу дела?

Генерал не нашел ничего лучше, чем махнуть рукой и злобно заявить:

— Чего уж там! Одно скажу — яблочко от яблоньки недалеко падает! — и, исподлобья глянув на сидящего в клетке Романа, медленно пошел из зала. Но перед самой дверью остановился и, подняв указательный палец, погрозил им и добавил:

— Я как депутат внесу в Государственную думу в ближайшее время постановление, осуждающее строительство таких музеев. И буду продолжать добиваться его закрытия.

Сказал. И вышел.

Судья, как показалось Казакову, с сожалением посмотрел ему вслед. И довольно громко произнес:

— Не знаю, к сожалению или к счастью, но у нас в Конституции отдельно прописано, что в Российской Федерации нет и не может быть господствующей идеологии…

Дальше процесс покатился установленным порядком. Выступили эксперты. Потом слово взял прокурор. Затем начались адвокатские прения.

Отцу Анатолию изо всех выступлений запомнилось, что прокурор напирал на то, что обвиняемый должен был, соблюдая закон, не вступать в драку, а пойти и вызвать полицию, что, конечно, было абсолютно бессмысленно, учитывая все обстоятельства дела.

Адвокат Романа толковал о том, что обвиняемый молод, не судим, положительно характеризуется и действовал в состоянии аффекта, что и подтверждал справками судебно — психологической экспертизы.

Адвокат противной стороны напирал на то, что обвиняемый обладает приемами карате, так как работает тренером. И использовал эти свои знания и навыки, сознательно стремясь нанести Николаю Водолазову сокрушительный ущерб, а может быть, и убить его. И считал, что это является отягчающим обстоятельством. И требовал соответственно переквалифицировать дело и ужесточить наказание…

А отец Анатолий в это время думал совсем о другом. О том, что Шолохов был абсолютно прав, когда говорил незадолго до смерти о том, что дай Бог, чтобы казаки разобрались со своими обидами хотя бы через сто лет после Гражданской войны.

И еще отец Анатолий думал о молодых, которые хотят жить, любить и, подчиняясь зову жизни, неизбежно забывать старую вражду и ненависть, которую на протяжении семидесяти лет сеяла советская власть.

И что, может быть, сегодня церкви надо более активно врачевать эти раны. И, невзирая на то, кто был прав, а кто виноват во всем, произошедшем в двадцатом веке, пытаться найти точки соприкосновения.

Сейчас, когда великий социальный эксперимент закончился полным крахом советского строя, нужно как никогда активно и бережно искать общие корни нашего народа. Возрождать традиции, обычаи. Искать примирения…

А заседание тем временем подошло к своему логическому завершению.

Роман сказал последнее слово, в котором сожалел обо всем произошедшем.

Суд удалился на совещание.

Все стали ждать приговора.

Отец Анатолий и глава рода Ефремовых вышли на улицу — постоять, размяться. Вдохнуть свежего воздуха после спертой духоты зала.

Поговорили о том о сем. Потом отец Анатолий вспомнил о звонке из северной столицы. И поделился своими сомнениями со старым атаманом и музейщиком:

— Я тут в Питер ездил. Пытался найти следы хозяев тех вещей, что лежали у меня в тайнике. По иконам, деньгам как-то разобрался. А вот с шашкой этой наградной ничего мне непонятно. Один туман. По архивным данным, награжден ею был какой-то поручик по фамилии Курочкин. А я вот никак не могу понять, как здесь, в казачьей стороне, мог оказаться какой-то поручик? Как говорится, с какого бодуна? В общем, тупик…

А его визави, как пораженный молнией, остановился на дорожке, по которой они шли, всплеснул руками и растерянно сказал:

— Вот оно, значит, как?! Дак это же наш человек! Наш прадедушка по материнской линии. Он был одним из участников отряда полковника Чернецова. Бился с красными и после гибели отряда. А потом как-то затерялся. Пропал с горизонта. И мы до сих пор не знаем, что с ним случилось. А он, значит, вот какой след оставил! Шашку свою схоронил в тайнике… И награду… Значит на что-то надеялся… Надо же, какое дело! И через сто лет открылось! Ай-яй-яй-яй… Вот, значит, как все повернулось.

И по дороге обратно в зал судебных заседаний он все еще продолжал что-то бормотать, качая седой головой.

* * *

Зная, что сегодня представляет из себя наш самый гуманный в мире суд, Казаков, конечно, не особо надеялся на милость Фемиды. И понимал, что дело резонансное. И, конечно, судье дадут соответствующие указания. Но вот какие? Это во многом зависело от того, какое мнение на сегодняшний день сложилось в верхах.