Книга живых

— И посты соблюдал неукоснительно. Я уж ему говорил в месяц Рамадан: «Да не мучай ты себя так страшно! А то уже весь почернел. И под глазами черные круги». А он свое… Видно, что-то чувствовал наш Амантай…

Впереди показалась мечеть. Совсем новенькая, стоящая в новом квартале, среди веселеньких многоэтажек. Вокруг — лужайки с еще не покрытой снегом травой. Дубравин слегка напрягся. Как-то его примет имам? Онто не мусульманин. Но с таким вот сложным делом.

Но Рашид Мавлянович был все так же монументально спокоен. Он аккуратно поставил свою «хонду» на стоянку недалеко от мечети, и они отправились к квадратному, без особых изысков кирпичному зданию.

Архитектура обычная. Над зеленой крышей — минарет с пояском зеленого балкона. На остром верху — мусульманский полумесяц.

«Совсем простая. Не похожа на те важные роскошные мечети, которые стремятся возвести новые хозяева жизни, — думал Александр. — Что у нас в России, что здесь — многие строят храмы, но не для благочестия, а чтобы потешить свое самолюбие!»

Они зашли в большую-пребольшую прихожую, где ровными рядами стояли деревянные полки для обуви. Сейчас они пустовали. Только кое-где виднелись задники блестящих ботинок или стоптанных чувяков.

Рашид и Александр тоже сняли обувь и поставили на полочку. По широкой боковой лестнице, устланной зеленой ковровой дорожкой, начали подниматься в боковой придел, где располагались то ли покои, то ли рабочий кабинет имам-хатыба. Поднявшись на широкий балкон, Дубравин увидел большой, покрытый зеленым с ровными белыми узорами ковром, молельный зал мечети и сидящих в разных позах на ковре ребятишек, а также стоящие между ними простые деревянные скамьи. «Для удобства, — понял Александр. — Когда тебе за шестьдесят, попробуй посидеть на ковре без поддержки, да еще скрестив ноги».

Лицо у имама округлое, подбородок опушен черной бородкой. Глаза честные, внимательные. Нос не плоский казахский, а скорее острый татарский. На лице любезность и уважение. Поздоровался двумя руками. И Дубравин ощутил, что руки у него мягкие и теплые. Такие бывают у людей с правильным и гармоничным распределением внутренней энергии.

Имам-хатыб был одет во что-то, похожее на длинный кафтан или халат, но со стоячим воротником. На голове, как и положено, красовалась белая чалма. Дубравин знал, что чалма — это символ готовности мусульманина отправиться в любую минуту к Аллаху, проще говоря — умереть. Потому что в случае смерти чалму можно развернуть, и она сразу станет погребальным саваном.

На Востоке не любят торопиться. Вот и они усаживаются, и Рашид, после представления и нескольких ритуальных фраз о здоровье, плавно перевел беседу на дела религиозные. Вспомнили об Амантае.

— Да, он был моим учеником! — сказал с гордостью Дайрабай. И на его белое лицо опустилась тень грусти. — Хотя и был намного старше меня. Но и я был его учеником. Потому что человек он был — как странно говорить «был» — необычный, с повышенной энергетикой. Очень интересный человек. Мы с ним познакомились не в самые лучшие времена для нас, исповедующих суфизм. Сложное было время. Время гонений. Хотя формально у нас религия отделена от государства. И несмотря на все это, наша религиозная жизнь оказалась под пристальным вниманием государства, а если быть более точным — самого Отца народа… — И имам, стараясь не сказать лишнего, на минуту умолк.

В разговор снова вступил Рашид Мавлянович. Ровным спокойным тоном пояснил он общую, выраженную намеком, мысль имам-хатыба:

— У нас тут весной две тысячи шестого года в главной телерадиокомпании Казахстана случился скандал, закончившийся разгромом и арестом многих хороших людей, исповедовавших суфизм. Наши ортодоксы-имамы «настучали» первому лицу, что в Алма-Ате, и в частности на телевидении, окопались сектанты. Так они назвали суфиев. Тот, не зная броду, как говорится, бросился в воду. Начались репрессии. Тогда пострадали ну очень достойные люди. Изгнан со своего поста был председатель правления республиканской телерадиокомпании — молодой, но уже заслуженный деятель Халим Дорсен. Вынужден был не только уйти с должности, но и покинуть страну перспективный политик Хоким Жакиз. Осудили на тюремное заключение некоторых ученых, преподавателей. Такая вот история.

— И что у вас теперь?

— Потом приняли новый закон, который ужесточил всю религиозную жизнь, можно сказать, поставил ее под полный контроль государства. Но, слава Аллаху, у нас, как и в России, строгость закона всегда компенсируется повсеместным его неисполнением…

«Да, — подумал Дубравин, — несмотря на все эти перегибы, судя по всему, религиозная жизнь в Казахстане кипит. Но здесь церковь не обрела такого значения, как у нас в России. Хорошо это или плохо — не мне судить. Но это так!»

— У нашего Отца народа, а стало быть, и у государства, нет четкой позиции по вопросу собственной религиозной принадлежности. Он вроде бы и мусульманин. Но как-то особо не афиширует свою конфессиональную принадлежность.

— С чем это связано?