Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

В растерянном, трудном, нервном 1992-м я с изумлением прочитала газетную подборку стихов совершенно неизвестного мне доселе Дениса Новикова, в которой он в числе прочего дал пронзительно точную характеристику тогдашней России:

Ты белые руки сложила крестом,
лицо до бровей под зеленым хрустом,
ни плата тебе, ни косынки —
бейсбольная кепка в посылке.
Износится кепка – пришлют паранджу,
за так, по-соседски. И что я скажу,
как сын, устыдившийся срама:
«Ну вот и приехали, мама».

Мы ехали шагом, мы мчались в боях,

мы ровно полмира держали в зубах,
мы, выше чернил и бумаги,
писали свое на рейхстаге.
Свое – это грех, нищета, кабала.
Но чем ты была и зачем ты была,
яснее, часть мира шестая,
вот эти скрижали листая…

(«Россия». 1992)

И этот поэт, так напоминавший, даже внешне, молодого Маяковского, ушел из жизни в 37 лет. Поневоле вспомнишь Высоцкого:

С меня при цифре 37 в момент слетает хмель, —
Вот и сейчас – как холодом подуло:
Под эту цифру Пушкин нагадал себе дуэль
И Маяковский лег виском на дуло.

(«О фатальных датах и цифрах». 1971)

А Борис Рыжий, на 27-м году повесившийся – как Есенин? Масштаб его таланта, пожалуй, поменьше новиковского, но искренность, напор, страсть, трагическое раскаяние в ошибках, точная характеристика своего поколения… Вот как он написал о своих друзьях из социальных низов:

На купоросных голубых снегах,
закончившие ШРМ на тройки,
они запнулись с медью в черепах,
как первые солдаты перестройки.
А я остался, жалкий Арион…

(«Мои друзья не верили в меня…». 1998)

И горько заметил – про самого себя:

…А была надежда на гениальность. Была
да сплыла надежда на гениальность…

(«…А была надежда на гениальность. Была…». 1997)

Печально. Пожалуй, наше поколение, вошедшее в жизнь сразу после Великой Отечественной, оказалось более жизнестойким. Возможно, спасла оттепель, пришедшаяся на пору юности? Был «плюс», последовавший после жуткого сталинского «минуса», и память об этом плюсе давала силы перенести спуск к очередному минусу, а также сохранить надежду на следующий плюс…

Вообще-то эти вечные российские качели изматывают до того, что иссякнуть может даже самая полнокровная вера. Поэтому так дорог мне спокойный и горький скептицизм позднего Бродского. Поэтому восхитило творчество его друга и биографа Льва Лосева, который подвел итоги своего седьмого десятка в пронзительных «Стансах» (2004):

Седьмой десяток лет на данном свете.
При мне посередине площадей
живых за шею вешали людей,
пускай плохих, но там же были дети!
<…>
Я как бы жил – ел, пил, шел погулять
и в узком переулке встретил Сфинкса,
в его гранитном рту сверкала фикса,
загадка начиналась словом «блядь».

Разгадка начиналась словом «Н-на!» —

и враз из глаз искристо-длиннохвосты
посыпались сверкающие звезды,
и путеводной сделалась одна…

Какие стихи! И ведь не приходило в голову этим людям кончать с собой…

Из нашего послевоенного поколения по стоицизму и глубине поэтического мироощущения к Лосеву приближается Сергей Гандлевский, чьи отдельные строчки то и дело всплывают в памяти:

Драли глотки за свободу слова —
Будто есть чего сказать.
Но сонета 66-го
Не перекричать…

(«Драли глотки за свободу слова…». 2005)

…И сам с собой минут на пять вась-вась
Я медленно разглядываю осень.
Как засран лес, как жизнь не удалась.
Как жалко леса, а ее – не очень.

(«Мне нравится смотреть, как я бреду…». 2006)