Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

Возвращаясь к делению, нащупанному еще в юности, я бы отнесла Татьяну Бек, Дениса Новикова, Бориса Рыжего к авторам, которых делает поэтами не столько опьянение словом как таковым, сколько напор хлынувшего в стихи жизненного материала. А Башлачева, Льва Лосева, Гандлевского – к тем, кого, помимо не дающей покоя действительности, с такой же силой толкает к творчеству настоятельная потребность поиска новых поэтических средств. Конечно, деление весьма условное, но в моем читательском восприятии оно соблюдается достаточно четко. Каким образом? Из первой группы я способна удерживать в памяти лишь авторов, близких мне по человеческим качествам и глубинным мировоззренческим принципам, – так, скажем, всю жизнь помню многие стихотворения Симонова и Берггольц (а, например, Асадова читать наизусть не в состоянии). С авторами второй группы дело обстоит сложнее. Я могу улыбаться над изощренно-ироническими строчками Тимура Кибирова, запоминать их, отдавать должное его таланту, но в целом он от меня далек и ни одного стихотворения полностью я не процитирую. Удивляют и заставляют задуматься многие вещи Верочки Полозковой, но опять же – поговорить с ней, даже мысленно, не тянет. Однако и в этой группе у меня множество несомненных любимцев, которые мне дороги единством своей человеческой личности и безудержных художественных поисков.

Речь не идет о гениях, которые выламываются из любой классификации, – там действуют другие законы.

Из активно пишущих современников с наибольшим удовольствием я читаю, пожалуй, Дмитрия Быкова. Обожаю его как неповторимого и увлекательного эссеиста и блистательного литературного критика, с которым всегда интересно. Плюс к этому он первоклассный поэт, и, что для меня особенно важно, поэт чрезвычайно созвучный моему сегодняшнему мировосприятию. «Бремя белых», «Призывник», «Пасхальное»… – не перечесть.

Практически у каждого человека, слагающего стихи, найдутся единичные строки и строфы, способные задержаться в памяти то у одного, то у другого читателя. Да, поэтов, которых можно поглощать страницами, немного. Но как много сообщают нам о своих авторах задержавшиеся в памяти строчки и отрывки, об авторах – и о нас самих. Еще один из моих заветных, но неосуществленных замыслов – зафиксировать все потоки ассоциаций, в разное время жизни вырывающихся из сознания и памяти по сигналу любимых строк…

Приближаясь к концу этих записок, хочется помянуть добрым словом всех искренних ценителей и поклонников поэзии, которых мне довелось встретить. Перечислить их попросту невозможно, а сколько было среди них тех, кто и сам брался за перо! Свидетельствую, что Евгений Евтушенко нисколько не преувеличивал, когда воскликнул еще в 1964-м:

…И стыдны строчки ложные, пустые,
когда везде – и у костров таких —
стихи читает чуть не вся Россия
и чуть не пол-России пишет их.

(«Братская ГЭС». 1965)

У каждой компании, где мне довелось считаться «своей», был свой стихотворный репертуар. В этой книжке разбирается и цитируется множество поэтов, коих мы любили, чтили и постоянно перечитывали. Но напоследок хочу упомянуть об опасности интеллектуального высокомерия, из-за которого многие интеллигенты проходили и проходят мимо подлинных воплей народной души, облеченных в неумелые и корявые строчки. Я уже упоминала, что мои предки и с той, и с другой стороны происходят из беднейшего крестьянства, родители появились на свет и провели первые годы жизни в маленьких райцентрах, и нынешние деревенские бабушки отнюдь не считали меня чужеродной гостьей на своих посиделках. Не могу забыть той искренности, с которой эти бабки читали – наизусть! – отнюдь не отличающиеся высокой художественностью, но достоверно повествующие об их житейских бедах безыскусные строки. Это ведь тоже поэзия…

Куда переместились мои сегодняшние читательские потребности? Вектор изменений можно охарактеризовать в двух словах: от образа к документу. Насущной необходимостью стали всевозможные мемуары, дневники, эссеистика, то, что я называю «интегративной прозой» (сплав художественного и документального повествования). Причиной этого движения явился не только возраст, который подталкивает к воспоминаниям и размышлениям. Советская эпоха и многое из сопутствующей ей литературы своей ложью и ангажированностью вольно или невольно подорвали доверие к художественному слову; все чаще и чаще при чтении очередных опусов хотелось воскликнуть, подобно Станиславскому: «Не верю!» С другой стороны, из-за постмодернистских изысков, обнажающих структуру художественного образа и способы его построения, исподволь формировалось ощущение, что возможности поэтического и прозаического слова на глазах исчерпываются и иссякают.