Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

…И, раз проснувшись, видим, что забыли
Мы даже путь в тот дом уединенный,
И, задыхаясь от стыда и гнева,
Бежим туда, но (как во сне бывает)
Там все другое: люди, вещи, стены,
И нас никто не знает – мы чужие.
Мы не туда попали… Боже мой!
И вот когда горчайшее приходит:
Мы сознаем, что не могли б вместить
То прошлое в границы нашей жизни,
И нам оно почти что так же чуждо,
Как нашему соседу по квартире,
Что тех, кто умер, мы бы не узнали,
А те, с кем нам разлуку Бог послал,
Прекрасно обошлись без нас – и даже
Все к лучшему…

А стихотворение «Меня, как реку, суровая эпоха повернула…»? Мы счастливы, что она у нас была. Как сказал В. Корнилов:

Век дороги не прокладывал,
Не проглядывалась мгла.
Бога не было. Ахматова
На земле тогда была.

(«Анне Ахматовой». 1961)

Сейчас, когда художественная литература и ее новинки скатились куда-то на дальние задворки общественной жизни, даже трудно представить, какой ошеломляющий и повсеместный успех имел роман А. Рыбакова «Дети Арбата». На кафедре советской литературы в очереди за соответствующими номерами журнала «Дружба народов» я была под номером 17 – притом что на филфаке относилась далеко не к последним фигурам. Обсуждение романа состоялось осенью 1987-го в огромном актовом зале университета, и яблоку упасть там было негде.

Как и при появлении катаевского «Алмазного венца», многие эстетствующие филологи морщили носы: рядовая заурядная проза, что вы там находите? где речевые характеристики, где психология, где неожиданные или хотя бы нестандартные повороты сюжета, наконец? Помню, как одна моя коллега по кафедре говорила: «Наташа, ведь там одно-единственное художественное открытие – это образ Шарока…»

Когда подобные ноты зазвучали в первых выступлениях на массовом обсуждении, аудитория возмущенно загудела и одобрительными выкриками дружно поддержала незаметную сотрудницу, которая, поднявшись, растерянно произнесла: «Понимаете, ведь мы ничего не знали… А теперь…»

Я и сегодня безоговорочно считаю этот роман гражданским подвигом Рыбакова, о чем во всеуслышание заявила в своем тогдашнем выступлении. Дело не только и не столько в обращении к теме зарождающегося сталинизма, который в начале 1930-х годов уже начал шагать по трупам и ломать судьбы. Дело в том, что этот роман всем взявшим его в руки хотелось читать: там были молодость, страсть, любовь, трагические столкновения со злом и попытки противостоять ему, там была Москва с ее Арбатом, институтами, заводами, ресторанами, коммунальными квартирами, Кремлем, там была жизнь. И там был Сталин.

Образ Сталина – несомненная и невероятная удача Рыбакова. Ни Солженицын («В круге первом»), ни Аксенов («Московская сага») Сталина показать не сумели. Сталин не был и не мог быть смешным! В сатирической прозе (скажем, у Войновича) смех над его фигурой оправдан и допустим, но в прозе реалистической, рядом с другими полнокровно вылепленными образами смех над Сталиным нарушает историческую достоверность, оскорбляет народное чувство справедливости.

Рыбаков ненавидит Сталина, но не унижает его, а рисует во весь страшный рост. И это оказалось самым правдивым и действенным. Недаром В. Каверин, который достаточно полно знал изнанку сталинизма – особенно из-за трагической судьбы старшего брата, талантливейшего микробиолога Л. Зильбера, записал в дневнике об одном товарищеском вечере тех лет: «Говорили о Сталине. Сталиным был Рыбаков…»

А Юра Шарок, так запомнившийся многим искушенным читателям, действительно стал еще одной художественной удачей Анатолия Наумовича, который, видимо, достаточно навидался представителей этой человеческой породы во времена своих тюремных и ссыльных мытарств. В сущности, Шарок – идеальный чекист, энкавэдэшник, кагэбэшник, наконец, фээсбэшник. Благообразен, неглуп, не лишен обаяния (особенно действующего на женщин), осторожен, немногословен (однако иногда способен на острое словцо) – и абсолютно беспринципен, жесток и беспредельно себялюбив. Узнаете?..