Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

Будущее угадать невозможно (ближе других к этой цели оказался Оруэлл), но можно угадать то, чего надо бояться в настоящем, и показать угаданное в законченном и гиперболическом развитии. Что же угадал Замятин? На мой взгляд, это не столько предельная рационализация личного и общественного существования, сколько мучительная прозрачность оного. Развитие современных информационных технологий отчетливо демонстрирует психологическую и социальную опасность помянутой прозрачности, понимаемой, разумеется, не так буквально, как стеклянные стены в Великом Едином Государстве (смотри роман), но так же вполне ощутимой субъектами, для которых она предназначена.

Второе предупреждение Замятина – об ужасе коллективизма. Как этот последний прославлялся в советские годы! Какой соблазнительной выглядит добрая мощь коллектива в таких произведениях, как «Педагогическая поэма» и «Флаги на башнях»! Я сама в отрочестве упивалась этими вещами Макаренко и только много позже стала осознавать, в какой непомерной степени изображенные там детские сообщества зависели от личности и воли их создателя. Местоимение «мы», давшее название замятинскому роману, в довоенные советские времена было сверхпопулярно и в поэзии, и в прозе; пылкий пролетарский поэт В. Кириллов, ныне совершенно забытый, восклицал:

Все – мы, во всем – мы, мы – пламень и свет побеждающий, сами себе Божество, и Судья, и Закон.

(«Мы». 1917)

Но «мы», превращающееся в круглосуточного надсмотрщика и контролера? «мы», среди которого скрыты Хранители – шпионы и каратели? Нет, увольте…

И третье, о чем буквально вопиет весь роман, это тоталитарное извращение человеческого сознания и культуры. Автор обнажает перед читателем специфическую структуру несвободного сознания: текст представляет собой записки благополучного обитателя и горячего сторонника Нового Мира, нумера Д-503, и как отчаянно цепляется герой за положительную и позитивную информацию, с какой страстью пытается оправдать все жуткое и отвратительное, совершающееся перед его глазами, как не уверен он в самостоятельных движениях собственной души… Те, которых нынче презрительно и снисходительно называют «совками», не могли не примерять прочитанное к собственному жизненному и душевному опыту. Эпопея со ссылкой в наш закрытый город опального академика Сахарова, с восьмилетним пребыванием Андрея Дмитриевича и Елены Георгиевны в горьковском микрорайоне Щербинки, разворачивалась совсем рядом. Сколько мне пришлось выслушать раздраженных реплик типа: да это жена его накручивает! она и есть причина всех его голодовок! а он – ну, что он, он просто блаженный, не от мира сего… Руками и ногами люди отталкивались от ужасной и горькой правды, повторяли: да ничего особенного, он здесь и работать может, и все условия ему создали – квартира-то четырехкомнатная…

Особенно задевала меня при чтении замятинского романа убежденность обитателя «закрытого общества» в уникальности и сакральной значимости пережитого:

Да, что-то от древних религий, что-то очищающее, как гроза и буря – было во всем торжестве [публичной казни диссидента, осмелившегося восстать против режима и главы государства – Благодетеля]. Вы, кому придется читать это, – знакомы ли вам такие минуты? Мне жаль вас, если вы их не знаете…

Именно опасное упоение мнимой исторической правотой заставляло и заставляет коммунистов утверждать, что знаменитый «Моральный кодекс строителя коммунизма», в сущности, копирует христианские заповеди.

Очень заманчиво и соблазнительно, но, как показывает исторический опыт, безнравственно ощущать себя вершителем судеб, «знающим, как надо» (Галич), находящимся на высоком, торжествующе справедливом гребне истории. Многие и многие таланты попались на эту удочку:

Есть в наших днях такая точность,
Что мальчики иных веков,
Наверно, будут плакать ночью
О времени большевиков.
И будут жаловаться милым,
Что не родились в те года,
Когда звенела и дымилась,
На берег рухнувши, вода…

(П. Коган. «Лирическое отступление». 1941)

Будь прочитан роман Замятина в 1920-е годы, сто лет назад… С годами я все меньше верю в возможности художественного слова влиять на поведение человеческой массы. Но кто знает?

В том же 1988 году на советского читателя хлынул поток мемуаристики, начиная с записок бывших сталинских узников и кончая исповедями совестливых благополучных современников. Расскажу о трех поразивших не только меня публикациях.