Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

Что мне сказать о восприятии фигуры Солженицына рядовым советским интеллигентом? На человека, внимательно и с душевной болью прочитавшего в 1962 году «Один день Ивана Денисовича», на человека, испытавшего этот разоблачающий удар и это просветление души, очень мало действовали поношения, которые чем дальше, тем чаще и грубее обрушивала на автора советская печать. Журналистам свойственно преувеличивать роль и значение шумного информационного потока, повседневно омывающего современного человека. С другой стороны, не следует, мне кажется, переоценивать мощь там– и самиздата: до таких огромных, но закрытых городов, как Горький, все доходило даже не в мизерных, а в микроскопических количествах. «Голоса» слушали далеко не все, а обсуждали донесенную ими информацию и вовсе единицы. Фигура Солженицына в массовом «нестоличном» интеллигентском сознании очень долго была как бы законсервированной и хранила в своей сердцевине нечто незыблемое: честное, отважное, настоящее. Помню, как в середине семидесятых, уже после высылки Александра Исаевича из Союза, соответствующим образом препарированной и преподнесенной в советских газетах (кстати, наша вечерка «Горьковский рабочий» аккуратнейшим образом перепечатывала все пасквильные материалы о Солженицыне и Сахарове), мне попались в руки его «Крохотки», которые – с чисто художественной точки зрения – вызвали у меня некоторые сомнения. Под этим впечатлением я задала своему тогдашнему поклоннику-филологу прямой вопрос: «Ну а как ты относишься к Солженицыну?» До сих пор помню тихое, чуть ли не по слогам произнесенное: «С восхищением!» Это восхищение теплилось и жило в наших душах до конца 1980-х. А уж в 1989 году для всех моих друзей фигура Солженицына стала легендой, гордостью, доверием, ожиданием… да чем только она не стала.

Мало кого из прочитавших не потряс «Архипелаг». Его величественное здание стоит особняком в русской литературе. Всесторонняя, эпическая и вместе с тем яростно-публицистическая летопись советской каторги оказалась не только энциклопедией лагерного мира, учебником тюремной этнографии, памятником миллионам замученных – нет, эта книга еще и о том, как человек, сделанный рабом тоталитарного государства, распрямляется, завоевывает внутреннюю свободу, обретает сияние правды и красоты. Обретает не каждый. Но многие, многие…

При всем моем преклонении перед трагической прозой Варлама Шаламова, перед трагедией его жизни, при всем моем восхищении множеством шедевров из «Колымских рассказов», ближе мне все-таки Солженицын, с его неугасающей верой в человека, уважением к его достоинству и попыткам это достоинство сохранить. Большинство солженицынских персонажей, и даже Иван Денисович, вовсе не безответные «терпилы»! Они не вылизывают чужие миски, не подличают, не унижаются, они – в нечеловеческих условиях – ухитряются заработать, а не выпросить свое право на жизнь: «У нас нет, так мы всегда заработаем!», по слову того же Ивана Денисовича.

Трагедия – да. Но и преодоление! А значит, и надежда. Вот суть моего и нашего впечатления от «Архипелага».

Кроме ослепительно-яростной интонации всеохватного повествования, мне очень дорого в художественной манере «Архипелага» предельное, точечное сужение хронотопа отдельных эпизодов. Сам писатель говорил об этом так: «Литература никогда не может охватить всего в жизни. Я приведу математический образ и поясню его: всякое произведение может стать пучком плоскостей. Этот пучок плоскостей проходит через одну точку. Эту точку выбираешь по пристрастию, по биографии, по лучшему знанию…»[8]. Как известно, А. И. Солженицын в 1941 году окончил физико-математический факультет Ростовского университета и долгое время после освобождения работал учителем математики и астрономии. Такое построение – один из главных приемов Солженицына; произведение у него разом и точечно (во времени – пространстве), и многомерно. А определяющим вектором развертывания текстовой ткани становится динамика действия – как внешнего, так и внутреннего. Сущность человека дается через его поступок, и до чего это важно в наше безмускульное время!

Покоряло также благородство цели. Напомню знаменитый эпиграф:

Посвящаю

всем, кому не хватило жизни

об этом рассказать.
И да простят они мне,
что я не все увидел,
не все вспомнил,
не обо всем догадался.

А ведь были и отвергающие эту книгу. Они есть и сейчас, их ряды множатся. «Хватит рассказывать об этих ужасах! откуда такие цифры? оболгал Горького! да он сам был стукачом!» – говорят они. Как часто мне хотелось крикнуть в ответ словами Пушкина:

«Он мал, как мы, он мерзок, как мы!» Врете, подлецы: он и мал, и мерзок – не так, как вы – иначе.