Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

А уж Грузия, когда я в мае 1989 года отдыхала в Боржоми, просто кипела. Как раз незадолго до этого советские войска жестоко разогнали мирную демонстрацию на проспекте Руставели в Тбилиси, и от саперных лопаток и других «подручных средств» погибло немало людей. Я очень любила Грузию (люблю до сих пор), неоднократно бывала в разных ее районах, грузины чувствовали эту любовь и, как правило, прекрасно ко мне относились. Конечно, в той ситуации я была полностью на стороне тбилисцев. Трудно забыть, как одна из санаторских медсестер, стоя возле стенда с обязательными центральными газетами, заполненными официальными версиями произошедшего, восклицала: «Ну да, это мы сами себе саперными лопатками головы разбивали…»

Короче, Советский Союз бурлил. Менялись лица, взгляды, жесты, походка. Вектор отталкивания от прошлого, казалось, проходил через каждого человека. У меня же к этому общему вектору добавлялось и не давало покоя жгучее раскаяние в собственной слепоте, подозрительная и пристрастная проверка собственных моральных ценностей и принципов. Я и сейчас не могу ответить на вопрос: до какого предела можно и нужно осуждать свою страну, ее прошлое, ее историю, направление ее движения? Затасканные слова, но любовь к родине – она есть, она «существует, и ни в зуб ногой». Эта любовь долго мешала мне одобрительно относиться к уезжающим из СССР навсегда, особенно к уезжающим добровольно и с радостью. Как близка мне была тогда Ахматова с ее спокойными и гордыми словами:

…Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.

(«Мне голос был. Он звал утешно…». 1917)

Позже я с холодом по спинному хребту прочитаю «Расстрел» В. Набокова, и облик писателя, до той поры слишком далекий и, пожалуй, чуждый, вмиг обретет трагические и родные оттенки:

Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывет кровать,
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать…
<…>
Но сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
и весь в черемухе овраг.

1927

В 1980-е годы, кстати, отношение к диссидентам у меня было далеко не восторженное. При получении очередных известий об их преследованиях долго не удавалось отделаться от постоянного привкуса: я считала, что грешно кусать руку, которая тебя выкормила, пусть даже она и «отвратительна, как руки брадобрея». Конечно, мешала информационная блокада. Много позже я пойму, какая подлинная любовь к нашей стране двигала большинством из них: Александром Гинзбургом и Людмилой Алексеевой, Ларисой Богораз и Анатолием Марченко, Валерией Новодворской и Владимиром Буковским, Юрием Орловым и Александром Подрабинеком. Начну собирать их мемуары, дневники, публицистические работы, воспоминания о них. Но придет это далеко не сразу.

На восьмом десятке отчетливо кристаллизуется только одна мысль, скорее даже не мысль, а ощущение: выше всего, ближе всего к Всевышнему не страна и даже не народ, а отдельный человек. Его счастье, его боль, его надежда. Его отдельная и единственная жизнь.

Это может показаться наивным, особенно с высоты настоящего времени, но самым больным, самым вросшим в душу фетишем советской эпохи для меня оказался Ленин. Его личность, биография, тексты, судьба. Сколько я о нем перечитала! Даже притащила домой в свое время массивный пятитомник воспоминаний о вожде – разумеется, строго отцензурированный и проверенный советскими идеологами. Выискивала все, что носило на себе следы неподдельной искренности; например, долго не забывались безыскусные записки Крупской, ее ответы на анкету Института мозга: «Очень эмоционален был…»

Все время помнилось, что и мой любимый дед, Иван Николаевич Павловский (лично видевший и слушавший Владимира Ильича), и отец, Юрий Васильевич Русов, к Ленину относились с искренней симпатией и уважением. Папа любил повторять: «Ленин рано умер…», возмущаясь очередной несообразностью «зрелого социализма». Но беспощадный информационный поток изменял очертания и этой фигуры. Жуткое впечатление произвела на меня несомненная и не сомневающаяся ленинская жестокость – то, чего нельзя и не нужно прощать.

1989 год, год знаменитого Первого съезда народных депутатов (впервые относительно свободно выбранных населением), был в каком-то смысле рубежным, подводящим резкую черту под прошлым и настраивающим на нечто новое. Надеюсь, что из предыдущих записей видно, какую большую роль в этих процессах сыграло художественное слово. Итоговым произведением для осмысления советского прошлого стала для меня крохотная повесть Юлия Даниэля «Говорит Москва», опубликованная в 1965 году на Западе под псевдонимом Николай Аржак и дошедшая до советского читателя лишь через четверть века.