Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

Четвертые сутки болтает столица,
И новый указ – это новый обман.
Затягивай пояс, профессор Голицын!
Доцент Оболенский, заштопай карман…

Однако заканчивали песенку на оптимистической ноте:

Читай же свой курс нам, профессор Голицын!
Тяжелая смута когда-то пройдет.
Пока еще люди желают учиться,
Доцент Оболенский, ступай на зачет…

И не удивительно: воздух был пропитан радостью. Это был воздух свободы, воздух осознанного и впервые возможного выбора судьбы для своей страны, воздух очищения от лжи и фальши. Прозрение рождало оптимизм.

Андрей Дмитриевич скончался внезапно, в разгар боев на Втором съезде народных депутатов. Я в то время была в командировке в Минске; помню, как вечером позвонил мой коллега и, захлебываясь от горя, кричал в трубку: «Наташа, Сахаров умер! Сахаров умер – ты понимаешь?»

Да, мы понимали. Чем дальше, тем больше становился он нашей болью, совестью, гордостью, надеждой. «Простите нас, Андрей Дмитриевич!» – такой плакат несли на его похоронах. Я повторяю эти слова до сих пор. В память о нем, чья фигура со временем не тускнеет, а, наоборот, становится светлее и значимее, я собираю все написанное и им, и Е. Г. Боннэр. Ах, какие это книги! Сахаровские дневники и записки отличаются эмоциональной взвешенностью, спокойной умудренностью, внутренним настроем на полную, почти научную объективность. Пылкий, страстный и пристрастный, бесконечно обаятельный нрав Елены Георгиевны слышен и виден в каждом ее слове и жесте. Чего только не пришлось вынести этим людям, так искренне и нежно любившим друг друга! Больно впечатлила такая омерзительная деталь: когда, находясь в горьковской ссылке, Андрей Дмитриевич распечатал очередное пришедшее по почте письмо, из конверта выползли два жирных черных таракана. Господи, ведь какой-то сволочи надо было их поймать, ухитриться не раздавить, запаковать, отправить. И, конечно, не без соответствующего приказа. Вот он, истинный облик знаменитого Пятого управления КГБ СССР.

Поразительно, что в 1990-е отношение к Сахарову было общим практически у всех. Помню, как на вопрос к печнику, перекладывавшему мне печку на даче (интереснейшему мужику, прошедшему и лагеря, и нужду, и беспробудное пьянство), о том, кому из представителей нынешних властей он доверяет, последовал ответ: Сахарову. Только ему!

В те времена был безумно популярен и Ельцин (нынешним правителям такие любовь и доверие не привидятся в самом блаженном сне). И харизма у Бориса Николаевича была несомненной – той самой, которую разумом не объяснишь. Для многих этой харизмы хватило до 31 декабря 1999 года, дня его добровольного ухода с должности президента; каюсь, в том числе и для меня. А впрочем, почему «каюсь»? Я счастлива, что в нашей жизни он был. Была его решительность, его публичный выход из еще всесильной КПСС, был его танк в августе 1991-го, были его слова о трех погибших в те дни мальчиках – «Простите меня, своего президента», был его выбор Гайдара в качестве премьера. Но об этом позже.

В октябре 1990-го нашему городу было возвращено его исконное наименование – Нижний Новгород. Вакханалия возвеличивания Горького, разразившаяся после его окончательного возвращения в СССР, была совершенно безумной; в новоокрещенном Горьком появились и улица Горького, и Педагогический институт имени Горького, и Драматический театр имени Горького, и Горьковский автомобильный завод, и Горьковская железная дорога… (Из последних пяти сменил имя только наш Педуниверситет: ныне он имени Минина.) Казалось бы, что, кроме вздоха облегчения, могла вызвать инициатива молодого губернатора Бориса Немцова и группы его сторонников по обратному переименованию, поддержанная к тому же на общегородском референдуме? Нет, даже на филологическом факультете Горьковского университета кипели противоборствующие страсти, причем фанатами Горького (города и писателя) оказывались, кроме ортодоксов, и совсем молодые сотрудники: «Я родился и вырос в Горьком и не хочу ничего другого! А Алексей Максимович – слава страны!»