Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

Многолетним благоговением, плотным и осязаемым, до отказа, до крыш и куполов, была забита выпуклая, прямоугольная коробка площади. Голые бетонные параллели трибун, трехъярусные кубы гробницы, прямые углы невысокого парапета, наивные двузубцы стены – весь этот с детства, с младенческого лепета знакомый и любимый мною узор, непреложный и бескомпромиссный, как чертеж теоремы, внезапно ударил меня в мозг, в душу, в сердце. Дано: идея; требуется доказать: воплощение. И чертят, чертят оледеневшие в своем рвении геометры, чертят, положив бумагу на склоненную перед ними спину, чертят и не замечают, не хотят замечать, что прорвалась бумага, что сломался грифель, что по коже, по мясу бороздит обернувшийся шпицрутеном карандаш! Остановитесь! Нельзя же, нельзя такой ценой! Ведь люди же! Ведь не этого он хотел – тот, кто первым лег в эти мраморные стены!..

Все так. Только, пожалуй, лежащему (доныне!) в Мавзолее много дороже людей была требующая доказательств Идея…

После горького, жестокого и саркастического описания пресловутого Дня, его будничных и не таких уж кровавых (что гениально!) последствий следует простой, но значимый вывод: запугали… Запугали народ до предела. И главный герой повторяет себе, как заклятие: «Ты не должен позволить запугать себя. Ты должен сам за себя отвечать, и этим ты в ответе за других».

Концовка несколько бледная; пафос, смысл и многозначность растворены во всей текстовой ткани. Это повесть о бремени свободы, о том, что даже освободившееся от откровенного тирана и оттаявшее общество не готово к ней. Готовы лишь единицы, да и то не сразу: им приходится прорываться через мучительные, в кровь раздирающие душу сомнения. В сущности, этот текст объяснил мне наши неудачи после хмельного августа 1991-го. С той осени минуло почти тридцать лет – ненамного больше времени понадобилось Моисею на странствия по пустыне со своим народом. Но к свободе мы не готовы по-прежнему; разве что уже не так по-детски…

Лучшее время жизни (1989–1999)

Не без опасения перехожу к рассказу о «ревущих» и «лихих», проклятых и благословенных 1990-х годах. Лучшее время моей жизни… Попытаюсь объяснить почему.

Впервые на моих уже научившихся что-то понимать глазах совершалась история. «Вершится» она постоянно, материала и энергии для вращения ее мельничного колеса всегда хватает. Однако в отдельные, решающие, критические моменты, годы, периоды она не вершится, а совершается. 1990-е годы были именно такими.

Первыми грозовыми раскатами (имеющими противоположную эмоциональную окраску) стали Первый съезд народных депутатов СССР (май – июнь 1989 года), с его половодьем свободной и искренней речи о подлинных проблемах страны, и смерть Андрея Дмитриевича Сахарова (14 декабря 1989 года), вызвавшая небывалый общественный резонанс и всеобщую скорбь.

То, как реагировала Россия на первый свободный съезд своих депутатов, одно из лучших моих воспоминаний. Трансляция выступлений велась в прямом эфире, и люди просто бросали работу, скапливаясь около телевизоров. У газетных стендов стояли толпы. Не было равнодушных лиц, разговоров «ни о чем». На глазах рождалось то, чего столько лет была лишена Россия: гражданское общество, общество проснувшихся и заинтересованных граждан. С одной стороны, информационный поток, рожденный гласностью, промыл людям глаза, позволил трезво взглянуть на собственное прошлое и настоящее. С другой – грозная необходимость что-то делать, что-то предпринимать диктовалась растущей нехваткой всего самого необходимого: талоны вводились уже не только на водку и сахар, но и на мыло и стиральный порошок. За молоком для маленького Алешки приходилось становиться в очередь в шесть утра, за два часа до открытия магазина…

Все хуже становилось с деньгами, инфляция разогревалась, а зарплата не увеличивалась: советская бюрократическая машина не поспевала за полурыночной действительностью. Отчаянно нуждались бюджетники, а их было подавляющее большинство. Прислушиваясь к пылким дебатам на Третьем и Четвертом депутатских съездах (1990), в университетских коридорах напевали: