Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя

Андрей Синявский и Юлий Даниэль были арестованы в сентябре 1965-го, суд над ними состоялся в феврале 1966-го. Я училась тогда в одиннадцатом классе. Неоднократно перечитывая вышедший в 1989 году сборник «Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля», много раз я вспоминала тогдашнее свое и своих близких отношение к знаковым для советского общества событиям.

В Горьком слышали о процессе немногие, интересовался им еще более узкий круг (к последнему принадлежала и наша семья). Отвратительную по тону и стилю статью Д. Еремина «Перевертыши», излагающую официальную версию «преступления оборотней и отщепенцев», позволивших себе опубликовать на Западе несколько сатирических повестей, перепечатал наш «Горьковский рабочий», который выписывала почти каждая семья, но все это было так далеко от обычных повседневных нужд и забот… Однако арест писателей осуждали все мало-мальски информированные люди. Многие откровенно жалели, что нельзя прочитать пресловутые криминальные тексты. А друг нашей семьи, нижегородский писатель Александр Алексеевич Еремин отчаянно сокрушался, что оказался однофамильцем «этого мерзавца»…

Мне же имя Синявского было хорошо знакомо по предисловию к любимому, трудно доставшемуся однотомнику Пастернака в «Библиотеке поэта» и по небольшой книжечке «Пикассо», творчеством которого я увлекалась. Все прочитанное нравилось и убеждало в несомненном интеллекте, эрудиции и порядочности автора. Поэтому грубые поношения, арест и приговор воспринимались недоверчиво, скептически, с отторжением. Отчетливо помню также жгучее ощущение недостатка правдивой информации: ее хотелось как воздуха и воды.

Но… и все. Выпускной класс, экзамены, поступление в университет. Прошло, забылось, затянулось ряской. Как, в сущности, почти у всех.

И все-таки что-то сидело занозой в сознании. Поэтому я не только жадно набросилась на уже упомянутый сборник «Цена метафоры», но и перечитала все публиковавшиеся после прихода гласности тексты Синявского и Даниэля, все доступные воспоминания о них, среди которых были и «Записки адвоката» (2009) Д. И. Каминской, с их великолепным сдержанным мужеством, и очаровательно-непринужденная книга «То ли быль, то ли небыль» (2004) Натальи Рапопорт – младшей дочери Якова Львовича Рапопорта, арестованного в 1953 году в связи с позорным «делом врачей» и написавшего об этом знаменитые воспоминания («На рубеже двух эпох. Дело врачей 1953 года»). Из произведений Синявского восхитили «Прогулки с Пушкиным», «Голос из хора», «В тени Гоголя», статья «Что такое социалистический реализм», не говоря уж о лагерной переписке Андрея Донатовича с женой, Марьей Васильевной Розановой.

Однако вернусь к повести Даниэля. Почему она произвела на меня настолько ошеломляющее впечатление, что я читала ее фрагменты почти всем своим студентам и ученикам? В заостренной, трагикомической, бьющей по нервным окончаниям форме там показано нравственное вырождение рядового городского «интеллигентного» советского общества – и это уже спустя несколько лет после XX съезда, после нескольких лет оттепели… А написана повесть в 1961 году, в год полета Гагарина – одного из немногих событий советской эпохи, которым мы все гордились.

Напоминаю сюжет. Указом Верховного Совета СССР 10 августа 1960 года объявляется Днем открытых убийств. С 6 до 24 часов этого дня совершеннолетним гражданам предоставлялось «право свободного умерщвления любых других граждан», за исключением детей, военнослужащих, милиционеров и работников транспорта. Представлена вся гамма реакций на это невероятное известие: от попыток оправдания международной обстановкой, ссылок на «еврейские козни», воспевания в стихах, прозе и живописи мудрого решения правительства до надежды, что «народ в первую очередь сведет счеты с хулиганами, тунеядцами, с отбросами общества». Доходит до того, что любовница главного героя предлагает ему «убить Павлика», то есть собственного мужа… Отсылаю, впрочем, к тексту: всю повесть не перескажешь, хоть она и крохотная. Не могу, правда, удержаться и не привести отрывок из размышлений повествователя, к концу описанного Судного дня очутившегося на Красной площади: