Книги Якова

Яков говорит, что впервые об этом слышит и не знает, о чем идет речь.

Теперь вопросы задает снова ксендз Шембек:

– Подсудимый, предсказывали ли вы заранее свое заточение в Лянцкороне и Копычинцах, приезд жены в Подолье, смерть ребенка Петра Яковского, смерть еще двух человек из семьи Элиаша Воловского и даже свой арест здесь, как об этом свидетельствовали допрошенные ранее?

Моливде приходит в голову, что Яков пытается приуменьшить себя, словно вдруг понял, что его личность слишком велика, привлекает слишком много внимания. И теперь он играет – так же как раньше играл сильного, так же как раньше царил, так теперь входит в новую роль, незаметно и словно бы естественно превращаясь в заурядного подсудимого, вежливого, уступчивого, сговорчивого, лишенного зубов и когтей, точно ягненок. Моливда знает его достаточно хорошо, чтобы понять, что Яков умнее их всех вместе взятых, хотя они держат его за дурачка, подобно тому, как раньше таковым считали Якова евреи, а сам он находил какое-то особое удовольствие в том, чтобы прятаться за убогостью, скрываться под личиной простачка. Когда он говорил, что едва умеет читать.

Моливда переводит его ответы почти дословно:

– Да, я предсказал арест в Лянцкороне, но не в Копычинцах. Что касается жены, я просто подсчитал, сколько времени потребуется моему гонцу, чтобы добраться до нее, потом еще нужно собрать вещи и доехать, и угадал, что это придется на среду. Ребенок Яковского родился слабеньким и больным. Но чтобы я предсказал смерть кого-либо из членов семьи рогатинских Воловских – не припоминаю. Семья большая, время от времени кто-нибудь умирает. Действительно, это правда, что я молился над книгой и вдруг произнес: через две недели. Не знаю, к чему я это сказал, и те, кто услышал эти слова, сразу поняли их так, будто они относятся к заточению в монастыре бернардинцев. Я также признаю, что, когда кто-то искренне стремящийся к вере собирался приехать, нос у меня чесался справа, а когда неискренне, то слева, вот такие предчувствия.

Теперь почтенная судебная комиссия украдкой хихикает. Ксендз Шембек и отец Прухницкий, секретарь и коадъютор. Не смеется только иезуит, но это известное дело, думает Моливда, они лишены чувства юмора.

Иезуит серьезно спрашивает:

– Подсудимый, почему, когда к вам приходит больной, вы совершаете над ним какое-то колдовство, касаясь его лба пальцем и шепча заклинания? И что вы понимаете под колдовством?

Веселье среди членов комиссии немного приободрило Якова. Поэтому Моливда предполагает, что теперь допрашиваемый будет играть на две стороны – сильного и слабого, так, чтобы всех запутать, чтобы у всех сложилось впечатление, будто его поведение противоречиво и непредсказуемо.

– Под колдовством я понимаю сглаз. Я убирал это колдовство со всех, кто в этом нуждался. – Теперь, чтобы снова ослабить свою силу, Яков называет имена умерших. Он говорит: – С Вершека, уже крещенного, который умер здесь, в Варшаве, и с реб Мордке, которого называли Мордехай, он умер еще в Люблине. Но это им не очень-то помогло.

Теперь следователи переходят к событиям в Иванье, их очень интересует это время. Правда ли, спрашивают они, что в Иванье Яков велел, чтобы ни у кого ничего своего не было, чтобы всем пользоваться сообща? И еще что когда несколько человек ссорятся и в конце концов приходят к одному мнению, то эта мысль – от Бога? Откуда он брал эти идеи?

Яков устал – день клонится к вечеру, а он на одной воде, в душном, непроветриваемом помещении, – говорит, что не знает, понятия не имеет. Потирает лоб.

– Правда ли, что вы запретили отдавать детей на воспитание крестным родителям и благочестивым католикам и велели всем держаться вместе? Так ли это? – зачитывает по бумажке ксендз Шембек. Видимо, у них точно записаны показания.

И еще:

– Правда ли, – спрашивает ксендз, – что ваши ученики в своих экземплярах Нового Завета заменяли имя Иисус на имя Яков?

Яков коротко все отрицает. Стоит с опущенной головой. Он устал.

После окончания допроса Моливда прощается с ксендзом Сливицким, который держится на удивление холодно, и молчаливым Шембеком и проходит мимо Якова, даже не взглянув на него.

Он догадывается, что его не позовут на следующие допросы: Моливде не доверяют.

Он выходит на морозный варшавский воздух, холодный, хищный ветер задувает под контуш, поэтому Моливда закутывается поплотнее и направляется к улице Длугой, но тут же понимает, что боится идти к Воловским, поэтому разворачивается и медленно бредет к заставе у костела Трех Крестов. Именно там на него накатывает мрачная, липкая волна угрызений совести, поэтому не остается ничего другого, кроме как зайти в маленькую еврейскую корчму и напиться, козыряя перед хозяином своим знанием древнееврейского.