Книги о семье

ЛИОНАРДО. Я думаю, сцена очень бы вас растрогала. По правде говоря, Джанноццо, Лоренцо был очень плох и слаб. Болезнь угнетает его сильнее вечером, и ночью он чувствует себя хуже, чем днем. Услышав и узнав голос брата, Лоренцо как будто воспрянул духом. Он направил взгляд вверх и немного поднял полуобнаженную руку, затем уронил ее снова на постель и вздохнул. Повернувшись к брату, он долго разглядывал его и несмотря на свою слабость, попытался приветствовать его должным образом. Затем он протянул руку. Риччардо приблизился, и так они оставались в объятиях друг друга немало времени. Оба как будто бы хотели поздороваться и поговорить обо многих вещах, но язык их не слушался, они только прослезились.

ДЖАННОЦЦО. Господи помилуй!

ЛИОНАРДО. Потом они расторгли объятия. Риччардо пытался сдерживать слезы. Первое, что произнес Лоренцо немного спустя, были следующие слова: «Вот брат мой, Баттиста и Карло теперь твои». При этом никто из нас не мог уже удержаться от слез.

ДЖАННОЦЦО. Боже мой! А что Риччардо?

ЛИОНАРДО. Представьте себе сами.

ДЖАННОЦЦО. Грустная наша участь! Но как чувствует себя Риччардо?

ЛИОНАРДО. Неплохо, насколько я могу судить.

ДЖАННОЦЦО. Я хотел бы повидать его.

ЛИОНАРДО. Наверное, он сейчас отдыхает.

ДЖАННОЦЦО. Такая леность и сонливость не в духе Риччардо. Я не припомню, чтобы кто-то был более бодрым и энергичным, чем Риччардо.

ЛИОНАРДО. Не удивляйтесь, Джанноццо, что Риччардо отдыхает и не сразу спустился. Он очень поздно лег, устал после долгого пути, и может быть, его дух утомился от тяжелых и гнетущих мыслей.

ДЖАННОЦЦО. Да, для нас, стариков, всякое волнение вредно. Я и сам это чувствую. Сегодня на рассвете я пошел во Дворец[51], чтобы выступить в защиту чести и интересов одного друга. Это оказалось не вовремя, тогда я быстрее пошел сюда. Если бы мне удалось сейчас повидаться с Риччардо, я успел бы попасть в храм на службу и помолиться, а затем вернулся бы к делам моего друга. Но я чувствую себя совершенно разбитым и изнеможденным. Конечно, эта осенняя пора действует на нас не так, как на растения. Деревья осенью избавляются от лишнего груза, сбрасывают листья и обнажают ветви. А наша стариковская осень обременяет нас и утомляет многими печалями и заботами. Так что, дети мои, чем больше живешь, тем больше страдаешь на этом свете. Этот мой приятель тоже немолод и беден, и если бы я не взял часть его забот на себя, Господь ведает, в какую нищету он мог бы впасть.

ЛИОНАРДО. Я вижу, что не зря наши сородичи и другие называют вас, Джанноццо, добросердечным человеком, вы этого заслуживаете по многим причинам, в том числе потому, что никогда не устаете всячески помогать друзьям, поддерживать несчастных, протягивать руку обездоленным. Присядьте однако, Джанноццо. Вы устали, это естественно для вашего возраста. Садитесь.

ДЖАННОЦЦО. Пожалуй, сяду. Но знаешь, Лионардо, я чувствую себя таким с недавних пор. Для меня уже тяжелы прежние нагрузки.

ЛИОНАРДО. А сколько вещей, которые были доступны в юности, в старости стали для вас недоступны! Правда, много и таких, которые теперь вам приятны, а тогда не нравились!

ДЖАННОЦЦО. Да, дорогой Лионардо, немало. Это напоминает мне о том, что в молодости, когда в нашем благоденствующем городе, по обычаю тех времен, устраивались турниры и тому подобные публичные игры, у меня возникало больше всего препирательств со старшими, потому что я хотел наравне с другими выступать и показать себя. Наши сородичи всегда получали много похвал и наград. Я был рад за них, но и огорчался тому, что не был в их числе и не мог проявить себя, как они, в ратных состязаниях. Наша семья Альберти всегда могла гордиться своей молодежью, которая в обращении с оружием на поле брани могла показать себя всегда намного лучше, чем самые могущественные дома во Флоренции! Казалось, что публика ни на кого не обращала внимания, кроме наших Альберти, превозносили только их; если же хвалили еще кого-то, всякий думал, что наши подвиги замалчивают. Представь себе, как я, с одной стороны, радовался такой популярности, справедливо заслуженной нашими молодыми Альберти, а с другой стороны, как ты, Лионардо, понимаешь, будучи в то время проворным и живым юношей, я страдал из-за того, что не мог вместе с ними вызывать общий восторг и похвалы, как мне бы хотелось. Вот каковы были мои чувства. Все, кто пытался меня разубедить, меня раздражали, а каждое слово старших, Лионардо, отзывалось в ушах как град камней. Невозможно было слушать, когда они всем скопом набрасывались на меня и внушали, что турниры – опасная игра, не приносящая никому пользы, вводящая в расходы; она создает для тебя больше завистников, чем друзей, сулит больше нареканий, нежели хвалы; причиняет разочарования и вызывает ссоры; родные же проявляют обо мне большую заботу, чем я думаю, а возможно, и заслуживаю. Я при этом помалкивал, нахмурив брови. Потом они приводили еще примеры, как много людей погибло в этих состязаниях, и сколько остались на всю жизнь беспомощными калеками[52].