Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями

Являясь по духу и по крови представителем особой, дальневосточной популяции русских граждан, Авченко подробно описывает сначала страстное желание разорвать связь с этой Москвой, которая знать не знает, что там у нее происходит на окраине империи, и в жизнь своих граждан вникать не желает, а потом собственное осознание того, что Москва – еще не вся Россия и пилить не нами освоенные и обжитые евразийские пространства даже во имя «праворульной» религии – не дело.

Причем причина для ухода от Москвы может быть какой угодно – не «правый руль», так «левая наличка», либо нефть, которая самим нужна, либо алмазы, которые самим нравятся, либо близость к другой, куда более прельстительной государственности, чем собственная.

Авченко весь этот душевный путь, от сепаратистской возбужденности до продуманного консерватизма, проделал, чем предостерег и нынешних, и будущих самостийников от необдуманных жестов.

Максим Кантор Медленные челюсти демократии (М. : АСТ, 2008)

Кантора, как я заметил, особенно остро не любят в кругах либеральной интеллигенции. Как же: свой, говорящий на том же самом языке – и при этом «левак», вытаптывающий либеральные ценности при помощи европейского словаря.

У нас ведь, как вы, наверное, заметили, «левый», всегда синоним косности, старообразности и предсказуемости. Тоска с этими «левыми». Таких «левых» легко презирать, с ними не хочется себя ассоциировать. На таких «левых» всегда можно повесить ярлык «Шариков» – мол, че, зверье, опять пришлось все отнять и поделить?

Зверье кивает косматой головой и мычит про заговор и «придет наше времечко…»

В итоге, как ни крути, а в интеллектуалах у нас все равно ходят исключительно либералы, а все прочие числятся как мракобесы.

Кантор же – истинный, незашоренный интеллектуал: он отлично поженил настоящую «левую» русскую традицию с новым временем; получился сильный трактат, который надо отпечатать тиражом в полмиллиона экземпляров и раздать российскому студенчеству, чтоб вправить им еще недовправленные мозги.

О Канторе наши либералы что угодно могут говорить, но вот печаль – прием с Шариковым тут никак не проходит.

В итоге либералы либо молчат, либо цепляются за какие-то несущественные детали, немедленно затевая тоскливую мантру на тему «…стоит напомнить, что при Сталине…»

Кантор виртуозно играет новой колодой – а его козыри пытаются бить замусоленными картами. На фоне Кантора наши либералы неожиданно стали выглядеть старообразно, пошло и грустно.

Такая книжка была очень нужна в России. Теперь надо добиться, чтоб ее прочитали все, кто еще способен и желает мыслить. А то у нас опять хотят делать либеральную революцию – причем с таким видом, как будто ее еще не было.

Как вы там говорили последние двадцать пять лет? «Это мы уже проходили»? Вот-вот. Мы все это только что проходили. На повестке новые «левые».

Дмитрий Ольшанский Когда всё кончится (М. : Ключ-С, 2009)

Ольшанский, что бы там ни говорили, натуральный русский мальчик – уже не достоевского извода, а чуть более позднего, менее экзальтированного, более наблюдательного и цепкого. Барочность стиля, некоторая, не без манерности, циничность его сочинений – все это отчасти роднит Ольшанского с постреволюционной «южной школой»: Валентин Катаев, Олеша, Багрицкий… Заметьте, кстати, что если предпоследняя фамилия наползет на последнюю – почти Ольшанский и получится.

Ввиду того, что «южная школа» никогда не характеризовалась какими-то строгими и общими для всех ее наследников признаками, Ольшанский несет в себе некоторые противоречия, как будто бы он действительно имеет отношение разом и к Олеше, и к Багрицкому.

Ольшанского характеризует нарочитая провокативность, опирающаяся тем не менее на здравый смысл. Тем более что у нас и здравый смысл все чаще выглядит как провокация.

Он мыслит себя как беспартийный одиночка, несколько даже мещанин (естественно, это от Олеши), при этом четко отдает себе отчет, что в жизни имеет место героическое (естественно, тут линия Багрицкого), и на уровне как минимум эстетики к героическому явно и всерьез тяготеет (и в эту сферу никакую иронию и близко не подпускает).

Ольшанский – это замечательная смесь консервативных и анархистских сентенций, парадоксов и реабилитированных «общих мест», преодоленных древних страхов и подцепленных новых… но, по большому счету, все это и не так важно.

Меня в Ольшанском более всего привлекает не то, что именно он мыслит (хотя он, безусловно, настоящий социальный философ наших дней), а то, как он мыслит.

То есть мы видим странную смесь эссеистики и публицистики, явно уже стремящуюся в сторону прозы, – но ценность у всего этого именно что поэтическая.

Редко ведь, когда помнишь наизусть целые стихи – остается в голове несколько строк и терпкое послевкусие (или противное).