Книжка-подушка

Дамы чаще, но и господа, бывает, представляют себя фотокарточкой двадцатилетней давности, вывешивают ее себе на страничку как основной портрет. Свой уголок я убрала цветами. Такое простодушное жульничество, трогательное, в сущности. Повальное опрокидывание в девяностые, случившееся нынче в фейсбуке, конечно, про это, а вовсе не про политику – с той лишь только разницей, что и жульничества тут никакого нет: карты честно выложены на стол, дело было 20 лет назад, а сейчас возник предлог показать себя во всей красе – эх, были и мы рысаками. Странно видеть в этом идеологический демарш и реабилитацию ельцинизма, хотя прекрасный ельцинизм сам по себе давно заслужил воспевания. Но шея без пяти подбородков не об этом. Иногда шея это только шея, что на фотографии июня 1991 года было задокументировано в разных обличиях.

P. S. Меня тут спросили, чья дача, что за сюжет, кто собрался и по какому поводу. Рассказываю. Это конец июня 1991 года, последние дни советской власти, тридцатилетие пианиста Алексея Гориболя, он рядом с Дуней Смирновой, обнимает лежащего у него на коленях кинооператора Сергея Дубровского. Над Дуней Людмила Шендяпина. «Дача» композитора Десятникова, он в первом ряду, рядом с Дубровским. Дачу я заключил в кавычки потому, что это коттедж в доме творчества композиторов в Репино, под городом, который еще, кажется, назывался Ленинградом. Композиторы жили жирнее других творцов, и каждому из них в доме творчества полагался личный коттедж в три комнаты с роялем и крыльцом, по нынешним понятиям, сарай, по тогдашним – немыслимая роскошь. Слева от меня Кирилл Веселаго, справа Полина Осетинская, под ней Аркадий Ипполитов, чуть выше него Рахель Каминкер-Напарина, жена певца Владимира Напарина, он рядом с Десятниковым, между ними обладательница лучшей тут шеи кинокритик Ирина Любарская. В центре композиции мать Гориболя, Ирэна Пастухова, подо мной прекрасный виолончелист Олег Ведерников, который этим летом умер. Под ним Белла Ахмадулина, ее тоже уже нет в живых. Ахмадулина и Мессерер любили композиторский дом в Репино и часто там останавливались. Видимо, они из своего коттеджа пришли на день рождения к Гориболю, с которым дружили. Все остальные тоже стеклись из окрестных домов творчества – писателей и кинематографистов – или приехали из Ленинграда. Советская власть кончалась на глазах, дома творчества переживали взлет, они стали гораздо доступнее и милее, но еще не разорились, не заплесневели, не осыпались; перед близкой смертью им выпало последнее неистовое цветение.

24 сентября

Советская власть, та, которую я застал, – брежневская, была тошнотворной и беспросветно унылой, она брала за горло: ни охнуть, ни вздохнуть. Но дышалось мне в то время как никогда легко; жизнь была немыслимо прекрасной, полной захватывающих романов – в книжках и совсем не только, которые упоительно переплетались и путались, и столько было открыто и понято, столько прочувствовано и продумано, что хватило на тридцать лет вперед. Мы, как жирафы, тогда набирались страстями и мыслями. А люди? Боже, какие вокруг жили люди! И плевать было на власть с вышки без передышки. И это относится к любой эпохе – и к сталинской, и к ельцинской, и к путинской. Человек, конечно, общественное животное, и социум всесилен и мерзопакостен, но с посылания его нах – не обязательно вслух, можно и про себя, главное, без глупой пустой аффектации – и начинается свобода, разве нет?

P. S. С изумлением читаю комментарии друзей. Я вообще-то своими кривыми словами пересказал пушкинское «зависеть от царя, зависеть от народа – не все ли нам равно?» Конечно, один социум лучше другого, ельцинский – мне гораздо милее брежневского, не говоря уж о сталинском. Конечно, детские сады и пенсии всегда нужны. Конечно, посылание власти нах при вегетарианском Брежневе это одно, а в фашистской Германии совсем-совсем другое. Но вне зависимости от того, какая нам выпала власть, дурная или сносная, человек живет своей жизнью, и время в ней отражается совсем не так, как в учебнике истории. И в этом зазоре видна свобода – если была выбрана.

28 сентября

Меня поражает количество ханжей, выступающих за повышение всех «возрастов согласия». Правительственная идея не продавать выпивку «лицам до 21 года» встречает народную поддержку.

В армию идут с 18 лет, теперь на год, потом могут служить по контракту. Контрактники в свои 19–20 лет оказываются там, где убивают и погибают. Это можно, а выпить ни-ни?

Вместо недоступной водки «лица до 21 года» будут травиться суррогатами. Наткнулся на комментатора, уже предвкушающего это с восторгом: «Не будет большого вреда, если некоторая часть населения, готовая пить все, что горит, покинет сию юдоль скорби раньше времени (или, хотя бы, не сможет воспроизводить себе подобных – генетика, вообще-то, страшная штука!)». Чем это отличается от «смерть хачам!» (пидорам, жидам, вставьте по вкусу), мне никто не объяснит. Разве что длиннее.