Ездил сегодня на кладбище, где вся Вена похоронена, там же могилы советских солдат, освобождавших город. Одинаковые надгробия, однотипно оформленные: даты рождения и смерти, к-ц Петров, к-ц Петренко, русские и украинцы, по большей части. Не сразу сообразил, что невнятный канцелярский к-ц это красноармеец, все застили даты рождения, глядя на которые сразу хочется плакать: 1925, 1926, даже 1927 год. Не великие разночтения, зато смерть вообще без них: апрель 1945 года. Значит, погибшим было 20, 19, 18 лет. Какого-то месяца не хватило им до возвращения домой, остались они в неведомой земле, еще такое несчастье. Но спустя семьдесят лет это выглядит иначе. Здесь нет ни бедности, ни злобы, ни срачей-грачей, нет внуков, которые с криком «фашистская сволочь!!!» убивают друг друга, зато есть газоны, всегда заботливо постриженные, и привольно выросшие на них березы, точь-в-точь как на родине, и всюду цветы, чудесно запутавшиеся в колосках. А вообще тут царит ясность: липовые аллеи, как по линейке прочерченные, уходят в бесконечную даль, и там могилы, могилы, могилы, но рядом с русским мемориалом, прямо за церковью, в сотне метрах от наших солдат лежат Бетховен и Шуберт, и Брамс, и Штраус, поди, плохо.
«Не всякую мысль можно записать, а только если она музыкальна», – говорил Розанов. Немузыкальную мысль не надо записывать, даже пробовать не стоит. То, в чем нет звука, пусть остается не озвученным. «Некрасивые люди во сне становятся еще безобразней и потому должны спать ночью», – завещала Сэй Сенагон.
Комментируя олимпийские страсти с пробирками, приятель сказал: «У нынешней власти руки по локоть в моче». Даже не знаю, пригвоздил он кровавый режим или выгородил.
О сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух. Оказывается, МОК, дав возможность конкретным людям, многим российским спортсменам, доказать свою непричастность к допингам и выступить на Олимпиаде, поступил, как плохой пацан. Надо было запретить чохом всю команду. Просвещенные люди нынче выбирают коллективную ответственность. Да-да, мы не ослышались. И пишут теперь так: «Нет или-или, или личная ответственность, или коллективная. Обе две одновременно присутствуют – одна как личный выбор, другая как независимая от нашего желания реальность».
Ох. Решение МОК это не «независимая от нашего желания реальность». Решение МОК это решение. МОК проголосовал за личную ответственность.
Коллективную ответственность можно испытывать, к ней даже можно взывать (немцы, покаемся перед миром за фашизм!), но ее нельзя вменять (немцы, вы должны чувствовать вину перед миром!), и за нее нельзя наказывать, ни уголовно, ни административно (все немцы должны посидеть или хотя бы поседеть потому, что они немцы). Это чистый товарищ Сталин, извините за пример, навязший в зубах, но у нас он, увы, неотступен.
Друзья! Даже если это вредит кровавому В. В. Путину, нет ситуаций, позволяющих оборачиваться товарищем Сталиным. Таких ситуаций не существует в природе.
Мне тут подарили чудесное кузнецовское блюдо, и как раз подоспел яблочный урожай, добытый на рынке, белый налив и какой-то румяный сорт, название, которого я позабыл, были свалены вместе и поставлены благоухать на веранду – сидишь там, как в розарии. Прекрасное никакой твари не чуждо, божественные запахи воодушевили ос, и я с тоской наблюдал, как одна из них облюбовала мое яблоко, съеденное до половины и оставленное на тарелке. Она на нем расположилась, она им угощалась. Воровка, с тоской подумал я, и, дождавшись того момента, когда она отлетела в сторону, чтобы отдышаться, отплеваться и с новыми силами сесть за стол, за который ее не звали, схватил свое яблоко и быстро его съел. Потрясенная таким коварством оса мгновенно поменяла тактику и устремилась вслед за исчезнувшей добычей. «Она влетела к тебе в рот!», – закричал мне друг Никола, но я уже сам чувствовал злодейку, сглатывал ее и пучил глаза. Умирая, оса пустила яду, отравившего меня почти на сутки: горло болело, как при сильнейшей ангине. А еще говорят, что твари не бывают ни жертвенными, ни героическими. Еще как бывают – поверьте человеку, который отныне знает это на вкус.
Умерла Зинаида Шарко. Ей было 87 лет, а представить себе, что ее не стало, невозможно. Последние четыре минуты из «Долгих проводов» Киры Муратовой с мимом на фоне простыни, с песней на стихи «Белеет парус одинокий», со зрительным залом, забитым, взволнованно дышащим, с трогательным партикулярным мальчиком, вытаскивающим героиню Шарко из скандала, с требовательным ее в скандал возвращением, с торжественным стоянием посреди него, как на сцене, со сталинской гипсовой вазой, рядом с которой только и можно сесть, с огнями иллюминации, с париком, стащенным с хорошо уложенной головы, это такое сочетание искренности, фальши, сценичности, деланности и подлинности, что слезы сами катятся из глаз. Тут весь театр и все кино разом.