Книжный на левом берегу Сены

Глаза у Джойса были красными от воспаления и постоянно слезились, но, невзирая ни на что, он продолжал работать как одержимый. Насколько могла судить Сильвия, эти недели Джойс только писал и спал. Эрнест с Бобом ни разу не видели его в кафе и ресторанах с того самого дня, когда в «Ля мезон» состоялось первое чтение «Улисса».

— Чертовски впечатляет, — заметил Боб. — За него-то я рад, зато с моими пятьюдесятью франками, похоже, придется распрощаться.

— Пардон?

— Мы заключили пари, закончит ли он роман к своему сорокалетию, — объяснил Сильвии Эрнест.

— Ах вот оно что. — При всех своих тревогах о книге и ее авторе Сильвия сочла это в высшей степени забавным. — А вы на что ставили?

— Я изменил свою ставку после литературного чтения, что Боб милостиво позволил мне сделать, но только один-единственный раз. Я вообще не думал, что Джойс когда-нибудь закончит книгу, пока не увидел выражение его лица после того, как Ларбо раз семьдесят назвал его гением.

— Ничто не подстегивает сильнее, чем лесть, — заметил Боб.

Сильвия засмеялась и замотала головой.

— Думаю, это не просто лесть.

— Лесть еще никому не вредила, — сказал Эрнест. — И кстати, Сильвия, мне есть что сообщить вам по поводу дельца, о котором вы говорили до праздников.

— Отлично! Заглянете ко мне завтра?

— Непременно.

— Прошу прощения, мистер Джойс, но я никак не могу позволить вам добавить больше ни слова, — решительно заявила Сильвия меньше чем за неделю до его дня рождения.

Он проделал весь путь до «Шекспира и компании», чтобы лично озвучить Сильвии свою просьбу, что, как она сначала думала, указывало на жгучее желание внести изменение в текст, однако теперь она заподозрила, что правки продиктованы не столько его писательским гением, сколько манией, одержимостью и даже страхом поставить финальную точку.

Кто знает, может быть, Боб в конечном счете выиграет пари. В общем, Сильвия чувствовала, что кто-то должен встать между Джойсом и его писательским ражем.

— Если сейчас что-то менять, издание уже наверняка не принесет никакой прибыли, а может, даже вынудит Дарантьера отказаться от работы. Пожалуйста, пожалуйста, даже не думайте просить меня об этом. — Голос Сильвии дрожал от гнева и страха. Как ей было тошно, что дело дошло до такого.

— Только на последней странице, — умолял Джойс, и его голос срывался от усталости и отчаяния. — И ничего, совсем ничего перенабирать не придется.

Сердце Сильвии билось уже где-то у нее в горле, голова шла кругом.

Она закрыла глаза и вздохнула, потом, не поднимая век, спросила:

— Сколько слов вы хотите поменять?

— Три. Три последних словечка. Ну пожалуйста. Сильвия.

Она лишь глубоко вздохнула.

— Ладно. Я спрошу. Но ничего обещать не буду.

— Спасибо вам, — выдохнул он, чуть не плача от наплыва чувств.

Нет, никогда она больше не возьмется что-то издавать. Ни за что. Слишком это болезненно.

Второго февраля 1922 года, сидя в первом поезде, отправлявшемся из Парижа в Дижон, Сильвия прижимала лоб к холодному стеклу. Учитывая, как взволнована она была поездкой, Сильвия и сама удивилась, насколько вымотанной чувствовала себя сейчас. Пожилой даме, что сидела в соседнем кресле, пришлось даже легонько потрясти ее за плечо, чтобы разбудить за несколько минут до прибытия в Дижон.

Первым делом Сильвия, оказавшись в печатном цехе Мориса, вручила ему корзинку с лучшим бордо, какое только могла себе позволить, двумя банками джема Адриенны и самыми восхитительными колбасками, какие смог пожертвовать Мишель.

— Вы были так добры к Жюли, когда меня самого на это не хватало, — сказал он ей сконфуженно и признательно. — Вот самое малое, чем я в силах отблагодарить вас.

Печатник заулыбался при виде Сильвии еще до того, как она вручила ему гостинцы.

— Дело сделано, — сказал он.

Сильвию затопило огромное облегчение, и в следующий момент оказалось, что она рыдает в объятиях Мориса. Его руки были крепкими и надежными, и он не разжал их до тех пор, пока у нее не иссякли слезы.

— Простите, — проговорила Сильвия.

— Ну что вы! Вы все сердце вложили в книгу, как и месье Джойс. А над своими сердцами мы не всегда властны.

— Я так счастлива, что проделала с вами весь этот путь. — Эту Одиссею.

— Как и я, — просто ответил он. — Пойдемте же, позвольте мне показать вам первые экземпляры.

Он вложил ей в руки том, тяжеленный, как кирпич. Толстая кремовая голландская бумага была вручную обрезана по краям, а синий переплет имел в точности такой оттенок, как флаг Греции, что напоминало одновременно о лазури иллюминированных средневековых книг, Средиземном море и p^ate de fruits^[108]. Сильвия держала в руках один из тех лучших ста пятидесяти экземпляров, и он был совершенно великолепен. Когда она открыла его, книга издала приятный приветственный хруст, а при виде строчек, чистых, четких, не исчерканных карандашом, глаза Сильвии снова наполнились слезами.

— Взгляните на титульный лист, — приглушенным голосом сказал Морис.