Когда Алиса упала

Кэти делает пируэт, взмахнув рукой, и отвешивает глубокий поклон, потом подходит к стреле и пытается вытащить ее, устроив целую пантомиму. Сдавшись, надувает губки и молитвенно складывает руки: просит Лайонела помочь. Он целует ее и, наклонившись, вытаскивает стрелу.

После чего оборачивается, бежит к дому и стучит ладонью по стеклу, наши взгляды встречаются.

– Выходи!

Я поднимаю раму.

– Кто попадет в центр мишени с сорока ярдов? – спрашиваю я.

– Лучше с шестидесяти, – отзывается Кэти. И тут же принимается отмерять шаги.

– Договорились.

– Нелегко нам придется, – шепчет Лайонел, глядя на нее. – Никогда не спорь с ней на деньги.

Глава 15

Кэти не позволит нам забыть, что она выиграла. У входа в церковь, обмахиваясь веером, поворачивается ко мне и с кривой улыбкой сообщает:

– Я выиграла.

Слегка шлепнув Кэти по заду, я киваю на ее псалтырь:

– Тут неуместно.

Кэти поднимает брови. Продолжая обмахиваться веером, она с большим вниманием слушает проповедь.

Тоби сидит между ней и Лайонелом. Мальчик заворожен потоком света, что окутывает сводчатый потолок. С приоткрытым ртом он ведет пальцем вдоль лучей, падающих на белые стены и скамьи из темного дерева. Лайонел клюет носом, молитвенник соскальзывает с его колен и застревает между его ногой и ногой Тоби.

Уже много лет я не бывала на службе. Преподобного Хоукса, почти обратившегося в прах, едва видно из-за кафедры. Он рассказывает о Лазаре Четверодневном, перебирая бумажки. Сидящие перед нами кивают, женщины, как и Кэти, обмахиваются веерами, мужчины утираются платками. Все это не спасает от духоты. Преподобный потеет, капли ползут по его высокому лбу, и он пытается сморгнуть их. Будь я доброй христианкой, посочувствовала бы священнику, бедолага запутался в своих записях и тягомотной истории. Но я плохая христианка.

Думаю об этой нестерпимой духоте, о том, что Кэти выиграла с перевесом в одно очко, а в пещере спрятан «дерринджер». Завтра – после того, как встречусь с Китти Суэйн, – заберу пистолет. Спрячу его в самый дальний угол в ящике стола. Складываю свой веер, опускаю его на псалтырь, лежащий на коленях. Решено, так и сделаю. Откидываюсь на спинку скамьи.

В воздухе танцуют золотистые пылинки. Запрокинув голову, я прослеживаю взглядом потолочные балки, тянущиеся к мощным белым колоннам дома собраний, каждая колонна вырезана из цельного ствола. Стекла в окнах изогнутые.

Прихожане начинают петь, никакого аккомпанемента, голоса плавятся в жарком воздухе, ноги шаркают в такт, переворачиваемые страницы шелестят одновременно. Где-то заходится в плаче младенец. Тоби подается вперед и задирает голову, чтобы заглянуть мне в лицо – мол, только Фредерик Хирам Раньон может так громко вопить, – и громко смеется. Смех звонкий, радостный, мальчик с запрокинутой головой словно вбирает в себя сияние света. Он широко открывает рот, будто готов проглотить все это: и гимн, и крики Фредерика Хирама, которого изводят колики, и заговорщицкую улыбку отца, и старательное фальшивое сопрано Кэти.

«Жизнь продолжается», – думаю я.

Кэти права. Мы должны жить дальше, иначе какая же это семья.

Наверное, лучше все так и оставить. Отправить Китти письмо с извинениями. Мы не будем больше это обсуждать, напишу я, потому что…

Я гляжу на свои руки. Переворачиваю их, чтобы разглядеть шрамик на основании ладони: я упала с низкой ветки, когда полезла на дерево, чтобы снять Алису. Она лежала на животе тремя ветками выше, размахивала руками и ногами, словно обезьянка-капуцин, в ее волосах запутались трава и листочки.

– Так тебе и надо, – сказала она. – За то, что хотела поймать меня.

Я слизнула кровь с ладони, удивившись ее металлическому вкусу, и посмотрела наверх, на сестру.

– Я подожду.

– Ты всю ночь не сможешь ждать, а мне все равно.

– И мне все равно.

– Я заберусь на самый верх, и что ты тогда будешь делать?

– Лайонела позову.

– Он не придет, – ответила она. – Побоится испортить костюм.

– Тогда я подожду, пока тебе не надоест.

– Мне не надоест. Мне никогда не надоедает.

– Я все равно подожду.

– Ничего не дождешься.

– А вдруг.

– Мама умирает.

– Да.

– Папа к ней теперь не приходит, – сказала Алиса. – Он спит внизу.

Я закрываю глаза и прижимаю руку ко рту, чувствуя свое теплое дыхание.

От мамы остались кожа да кости, губы истончились, рот запал, глаза словно провалились внутрь, не желая смотреть на мир. Морфин больше не приносил облегчения. Доктор больше не давал надежды.

Я хотела, чтобы она умерла. Каждый вечер перед сном я молилась, чтобы она перестала жить. Перестала страдать. Перестала.

– Ты можешь это исправить, Мэрион?

– Нет.

Когда опустилась вечерняя прохлада, она протянула сверху руку.

– Я боялась, что ты меня бросила.

– Я тебя никогда не брошу.

Но я ее обманула.

Сжав кулак, я слежу за преподобным: он спускается с кафедры, пальцем оттягивая выцветший от пота воротник.

Я встречусь с Китти Суэйн.

Зал собраний полнится звуками: открываются и запираются дверцы рядов, люди перешептываются, книги стучат о спинки скамей, шуршат юбки, и, наконец, скрежещет дверь – можно выйти во двор.