Когда Алиса упала

Лайонел держит доску, чтобы бросить ее в пламя. С его губ свисает чирутка.

– Скоро здесь будет прекрасный вид, – говорит он, и доска летит в костер.

– Ты его рассчитал?

– Не могу я его рассчитать. Пока еще нет, – еле слышно отвечает Лайонел, спиной повернувшись к костру.

Поймав мой взгляд, Эмос ухмыляется. Запихивает в огонь длинную жердь и обходит вокруг костра, притаптывая почву. Волосы у него залиты воском, припорошены золой. Он отмахивается от летящей искры.

Тоби поднимает лук и с воплем кружится:

– Лодочного домика больше нет!

Гримасничает. Вскидывает кулак в воздух и снова вопит. И вдруг спотыкается о корень.

Я бросаюсь к нему, но Эмос меня опережает. Обхватив Тоби рукой, не дает ему упасть и оттягивает прочь от огня. Держа мальчика за плечо, склоняется к нему и кивает, слушая, что тот говорит.

Я перешагиваю через доски, которые еще не бросили в костер, и крепко беру Тоби за руку:

– Будешь стоять со мной.

– Здесь с ним ничего не случится, – возражает Эмос.

– Вы слишком близко к огню.

– Вы бы тоже поосторожнее, – говорит Эмос, в упор глядя на меня. Подбирает лук, протягивает его Тоби.

Рука у Тоби сухая и горячая. Я прижимаю его к себе и увожу прочь от мужчины, в глазах которого мерцает огонь.

– Я хочу с Эмосом, – бормочет Тоби.

– Нельзя так приближаться к огню. Ты мог обжечься, – говорю я.

Мы подходим к Лайонелу, который стоит, скрестив руки на груди.

– Я чуть не упал, – сообщает отцу Тоби.

– Но ты в порядке? – осведомляется Лайонел.

– Да.

– Ладно.

Что-то привлекает мое внимание среди сломанных досок. Обугленные обложки, дневники Алисы.

– Ты сжигаешь их, – говорю я, уставившись на Лайонела. – Ты забрал дневники из Бродерс-хаус, а теперь сжигаешь. Они нужны мне.

Он смотрит на меня прищурившись и моргает, когда дым поворачивает к нам.

– Надо было тебе раньше попросить.

Я иду к костру, замираю у самого огня. Лайонел пустил дневники на растопку. Бумага горит и съеживается, страницы чернеют, обращаясь в золу.

В моих волосах – вонь дыма. В маслянистом воздухе чувствуется гарь.

* * *

Кэти мечтала о красивом виде, но там, где стояли лодочный домик и теплица, теперь зияют шрамы, а пруд за открытым пространством кажется слишком большим, будто ему позволили подползти поближе. Черная, как чернила, вода поблескивает между камышами. Стрекотание кузнечиков обрывается на крещендо, и тишину нарушает только плеск воды.

К весне появится молодая поросль, и кто знает, что это будет – речной тростник или садовые цветы? Как бы то ни было, Кэти стерла еще один кусок нашего прошлого.

Когда-то был у нас лодочный домик и белая лодка в красную полоску. Лайонел рыбачил, а я мечтала, лежа на носу лодки и подставив лицо солнцу.

Давай с нами, кричал Лайонел Алисе, сидящей на берегу. Давай с нами.

Но она лишь махала нам и возвращалась к своему альбому. Иногда сидела неподвижно, точно статуя, только глаза следили за поворотами лодочки на легком ветру. А иногда на целый день уходила в теплицу, пусть в окна било карабкающееся в небо жаркое солнце. Однажды я нашла ее там в обмороке: щеки раскраснелись, платье промокло от пота, возле головы лопатка и осколки разбитого горшка. Земля высыпалась, хрупкие ростки уже не спасти. Это был мой день рождения. Мне исполнялось двадцать семь лет. Бенджамин пришел в гости и сидел в столовой с отцом и Лайонелом, а воск свечей капал на имбирный пирог.

Я встала и извинилась.

– Я ее найду.

Отец раздраженно выдохнул:

– Слишком она уже взрослая для такого поведения.

– Да, – сказала я и пошла искать избалованную восемнадцатилетнюю девочку.

Вот и оранжерея.

– Вставай, – сказала я, тронув ее ногу носком туфли.

Она села. Глаза остекленевшие, сетка для волос порвалась, и волосы спутались.

Я схватила ее за плечи и затрясла:

– Почему ты так себя ведешь? Я из-за тебя как в тюрьме. Ты загубила все, о чем я мечтала. Все забрала.

Рывком я заставила ее подняться.

Все это время она молчала, только странно хрипела и зажимала себе рот, чтобы этот звук заглушить.

И вдруг ее пальцы на моих щеках, ладони прижаты к подбородку, она целует меня в бровь обветренными губами. Прошла мимо меня по дорожке, опустив голову, придерживая юбки руками, послушная и одинокая. Остановилась на лестнице и подождала меня. Взяла за руку, когда мы поднимались. Села на стул и съела кусок торта. Улыбалась Бенджамину, когда он встал и произнес напыщенную речь. Подняла бокал шерри, когда отец предложил тост за мое здоровье, и здоровье Бенджамина, и нашу, в скором времени уже семейную, жизнь. Внезапно вскочила и вышла из комнаты, и ее рука выскользнула из моей, когда я попыталась остановить ее.

– Извини, – прошептала я.

Но она ни одним движением не показала, что слышит меня.

В ту ночь она не заползла в мою постель. Она вернулась в теплицу. И когда мы все вместе переехали в домик у школы, она спала в своей постели в комнате с зарянками, которые так рвались на свободу.

Я отворачиваюсь от окна. Часы на каминной полке должны бить. Но они стоят, стрелки показывают три двадцать. Я хожу из угла в угол. Скребу узелки на руке.