Когда душа любила душу

Когда мы говорили по телефону, Катя много шутила, как всегда. Об этом же говорила и Джейн Таубман. А Оля М., филолог и литературовед из Москвы, которая тогда работала в Америке, рассказывала мне, сколько было смеху при покупке парика (она сопровождала Катю). И вообще за время их общения в Коламбусе она не видела у неё «ни слезинки». Мы все смеялись вместе с Катей, но на душе было тревожно. Позднее я узнала, что когда она, совсем уже больная, прилетела в Москву и увидела, как вытянулись лица встречавших её родных и друзей про виде её в инвалидной коляске, она откинула одеяло, встала и отбила чечётку. Её сестра говорила, вспоминая эти последние месяцы, что Катя не хотела никого грузить. Но однажды, ещё в июле, она сказала мне о своём состоянии очень серьёзно: «Я мужественный человек, не умею прятать голову в песок». И добавила, что другие бы прятали, а она видит всё как есть.

Поскольку Кате запретили читать, я посылала ей аудиокассеты, в том числе три кассеты Александра Городницкого, «Раёк» Шостаковича и подборку моих любимых песен Тома Уэйтса, который очень понравился и ей, и её друзьям. А вот о Городницком она отозвалась прохладно, хотя сказала, что «Ждите нас, невстреченные школьницы-невесты,/ В маленьких асфальтовых южных городках» — это хорошо. Я огорчилась, что отнимаю у неё время и забиваю голову чем-то, что ей не нужно, на она меня успокоила: «Меня очень трудно замусорить. То, что мне неинтересно, проходит насквозь, не задерживаясь. Но если это что-то важное для меня — тут я навостряю уши, как локаторы, и ничего не пропускаю». В ответ Катя прислала мне запись концерта в Цинциннати Владимира Туриянского, который ей нравился.

Мы выписывали тогда «Московские новости», и в номере от 28 июня (газета приходила с опозданием) я обнаружила интервью с Игорем Виноградовым, сменившим Владимира Максимова на посту главного редактора «Континента». В 1992 году журнал, начиная со второго номера, должен был официально выходить в Москве, а мою статью о Кате Максимов собирался включить в первый номер. В интервью говорилось, что в первом московском номере будет опубликована «интереснейшая литературно-критическая статья — Марины Кудимовой о поэзии Высоцкого». Я тут же звоню Кате, и мы радуемся, что мы в хорошей компании.

Несмотря на болезнь, в Коламбусе Катя обрастала новыми друзьями и поклонниками, были посиделки и прогулки. Однажды она прервала наш разговор: «Всё, больше не могу говорить, меня ждут. Вошла Таня в роскошных сандалиях, идём гулять». А в один прекрасный день в сентябре Катя сообщила мне, что написала новую песню. Песня появилась на свет благодаря отношениям с одним из Катиных новых знакомых, М. Он сделал запись, и Катя пообещала, что М. пришлёт мне плёнку.

В молодости я писала стихи. Среди них было несколько удачных, которые, мне казалось, могли бы понравиться Кате, в чём-то даже была перекличка — в юморе, рифмах, образах. Но всегда было много других тем для разговоров, а тут я решила сказать ей про свои стихи. «Что же вы мне раньше не сказали? Присылайте!» Я так и не послала, не до того было. Но первую свою повесть, «Несостоявшийся роман», в которую я включила несколько юношеских стихотворений, я посвятила ей: «Кате Яровой — с опозданием, хотя поздно стало уже синонимом никогда». Есть в повести и отголосок другого нашего разговора. Когда я рассказывала Кате об одной своей знакомой из пишущих, то сказала, что она хороший критик, но немного ненормальная. «Но это же хорошо!» — возразила Катя. Это было достаточно типично, в прошлой жизни мне уже приходилось слышать подобное, и это отражено в повести:

«— Всё-таки удивительно, — сказал он. — Мне всегда нравились ненормальные, а ты — совершенно нормальная.

— Почему это я нормальная? — обиделась она, как другая бы возмутилась: “Почему я ненормальная?” Ненормальность казалась им нормой, нестандартность — стандартом».

Тем временем подоспел срок публикации стихов в «НРС». Я написала небольшую статью, предваряющую подборку, и отправила её Кате.

— Ну, Танечка, вы всё время что-то такое во мне открываете, чего я сама не знаю.

— Что?

— «Бой кровавый». Сама я этого не слышала.

В статье было такое место:

«Вот, например, строфа из программной для её творчества песни о бродячем поэте:

И сколько правды ни ищи,
Но будут правы
Все те же белые плащи —
Подбой кровавый.

Смысл очевиден, хотя гонители правды едва обозначены — те, кто прикрывается белыми одеждами, а руки испачканы в крови. Но ведь это и… “В белом плаще с кровавым подбоем… в крытую колоннаду… дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат” — начало второй главы “Мастера и Маргариты”. А за этим — и распятый Христос, и затравленный советской властью Булгаков, печальная судьба его романа, который увидел свет лишь много лет спустя после смерти автора…