Когда душа любила душу

Девятнадцатого я отправилась с утра на работу, отпросилась и на автобусе поехала в Нью-Йорк. До аэропорта JFK добралась около четырёх. Катя была уже там в сопровождении Аллы, Иры и Катечки. Был там и Серёжа, но ушёл, не дожидаясь посадки. Катя была в светло-голубом джинсовом костюме с курткой, отделанной аппликациями, и белой блузке. На голове парик, светлые волосы собраны сзади в хвост. Она заметила и похвалила моё платье — то самое, дизайнерское. Меня попросили сводить Катечку в туалет, и мы отправились на поиски. Тоненькая длинноногая девочка, держится спокойно и приветливо. Очевидно, всё понимает и проявляет недюжинную выдержку. Сказала, что предпочла бы лететь с мамой и быть там с ней. Было ей тогда одиннадцать лет.

Объявили посадку, но Катя не торопилась, оставалась с нами. Её усадили в инвалидную коляску, положили ей на колени большую чёрную дамскую сумку и гитару в футляре. Тут подскочили две работницы «Аэрофлота», высокая и маленькая, и заявили, что в самолёт можно взять только одно место — либо сумку, либо гитару. Ира стала им доказывать, что Катя больна и должна постоянно принимать обезболивающие препараты, что в сумке лекарства и другие необходимые ей вещи, без которых она не может обойтись в столь длительном перелёте, что она музыкант, что гитару нельзя сдавать в багаж, и т. п. Мы все её поддерживали. Но аэрофлотовки были непреклонны. Одна из них вырвала у Кати из рук сумку, разговор шёл на повышенных тонах. Все уже давно прошли в самолёт. Катя спокойно, с интересом наблюдала за перепалкой. Наблюдала за ней и высокая полногрудая латиноамериканка с красивым смуглым лицом, в форме служащей аэропорта, стоявшая неподалёку. Она не понимала языка, но поняла суть происходящего. Подошла, решительно забрала сумку из рук аэрофлотовских женщин, поставила её Кате на колени и сказала по-английски: «Можете идти». Аэрофлотовки расступились, и мы проследовали на посадку. Ира катила коляску. Мы прошли за стеклянные двери и стали прощаться, дальше Катю должен был везти кто-то из персонала. Я стояла сзади, чтобы не мешать прощанию с Катей её дочки и тех, с кем она остаётся. Но Катя не забыла обо мне. Она оборачивается и улыбается: «Танечка!» Мы обнимаемся. Я сжимаю её запястье и пугаюсь, не сделала ли ей больно — так худа её рука. Больше мы с Катей не виделись.

Прощание

Теперь я всё узнавала от Катиной сестры. Лена Яровая и Оля Гусинская жили с Катей в гостинице Академгородка. Когда я звонила, дежурная вызывала Лену с пятого этажа. Катино самочувствие колебалось день ото дня, но улучшения не было. На розовых листочках для заметок — записи по следам разговоров с Леной. В Новосибирске рядом с ними жили миссионеры. Они познакомились, Катя любила с ними разговаривать, даже собиралась написать для них что-нибудь. Может быть, она за этим там оказалась? Она по-прежнему сохраняла чувство юмора. Лена рассказала, что однажды Катя сидела на краю кровати — худая, лысая — и вдруг сказала: «Кипит мой разум облучённый»[11].

Передо мной выцветший от времени бланк Important Message (важное сообщение), который принесла мне декабрьским утром 1992-го года секретарша. Дата 14.12, время 8:30, имя звонившего — Таня Зуншайн и её телефон. Страшно звонить, я уже знаю, что скажет мне Таня. И Таня говорит, что Катя умерла 12 декабря. Ей сообщили об этом в воскресенье 13-го, в 9 утра. Накануне Таня почему-то решила убрать Катины вещи, остававшиеся в том положении, как Катя их оставила, — они как будто ждали её. А тут словно что-то подтолкнуло Таню убрать их. Всё. Надеяться не на что. Кати больше нет.

Последнюю неделю, с воскресенья 6-го декабря, Катя была в больнице, в кислородной палате. Рентген показал, что лёгкие полностью метастазированы. Лена её крестила и крестилась сама. Одиннадцатого Катя сказала: «Я так хочу умереть! Господи, помоги мне быстрей умереть!» Умерла она в субботу утром. В девять часов туда пришли приехавшие накануне родные — Валера, Катечка, сводный брат Гриша, муж Лены Олег Шалашный — и Катин друг Петя, но уже не застали её.

Похороны были 17-го в Москве, на Востряковском кладбище, недалеко от могилы Андрея Сахарова. Пришли Лев Ошанин, Александр Минкин, Эдуард Дробицкий, все друзья. Звучали Катины песни. Когда опускали гроб, Катин голос пел «Прощайте»:

Кто-то должен каждую черту
Ваших лиц запечатлеть глазами.
И вот эту, и еще вон ту,
И, как снимок, проявить слезами.

Прощайте.

…Я как нищая — в ладонях ни гроша.

Одинокость хуже обнищанья.
Но зато я знаю, где душа, —
Там, где боль от нашего прощанья.

Прощайте.