Когда душа любила душу

«Как слабы на фоне ветра наши лица и города». (Я вспоминала это во время разрушительных ураганов «Катрина» и «Сэнди» в США.)

«Какими будут ваши увлеченья? Людей ли вешать иль на грудь медали?»

«Нигде другой такой страны не сыщешь, что над собою громче всех смеётся».

Придуманный ею гибрид «генпрезидент по имени Горбуш» (Горбачёв и Буш, песня «Амерос») прижился, шутка распространилась, хотя люди зачастую не знали, кто автор.

Ещё одна черта отличает Катину поэзию: она обладает настолько яркой образностью, эмоциональной и смысловой насыщенностью такого накала, что сохраняет силу воздействия даже в переводах на иностранный язык, неизбежно ведущих к потерям звуковой и ритмической основы стиха. При переводе может до некоторой степени потеряться и национально-культурный подтекст, но оригинальность поэтического видения и энергия стиха таковы, что неизбежные потери достоинств поэтической формы не так уж важны. Иногда драматизм даже усиливается за счёт, например, отсутствия суффиксов и невозможности точно передать сленг, которые в оригинале имеют снижающий эффект. Такая универсальность Катиной поэзии особенно ценна в наш век, когда растут международные связи и увеличивается взаимное влияние культур. Я была свидетелем реакции американцев на её выступления и стихи. Мой коллега Лэрри Б., инженер и литератор-любитель, не слыша мелодии и Катиного голоса, а только прочитав английский перевод песни «Не упускай меня сквозь пальцы, как песок», сказал: «Если прочитать такое среди ночи, это может быть опасно», — настолько эмоционально он воспринял текст. А после чтения текста песни «Настанет день» объявил, что ему захотелось выучить русский язык, чтобы прочесть это по-русски.

В поэзии Яровой можно найти размышления о картине мира, о роли прогресса. Научная терминология проникает в её лирические песни («а между нашими руками есть рифма вольтовой дуги», «мы прижмёмся друг к другу каждой клеточкой кожи»). Из моих заметок: «Читаю “Урожаи и посевы” Александра Гротендика[31] и поражаюсь: во многом он Катин двойник. К любому его рассуждению о природе творчества, о признании, о миропорядке я могу процитировать Катины стихи или записи из рабочей тетради. Даже лексика и образы те же! (Это подтверждает мои мысли о познании истины и связи с этим языка, а также об универсальности Катиного творчества.) Он даже говорит о мурашках!»

Запись 6 ноября 2003 года: «“Даже мыслей волна изменяет структуру небес” — как глубоко, как современно… Мои наблюдения о странной взаимосвязи слов и явлений, как будто одно притягивает другое такое же или похожее. Например, сразу после гуляния с Игорем Ш. в Москве по Остоженке и Садовому кольцу к храму Христа Спасителя я получила от друзей нашей семьи в подарок книгу Виктора Шкловского, где первое, о чём прочла, — его прогулка по тому же маршруту».

По характеру поэтики Катя была в пушкинско-некрасовском русле. (О своей любви к Некрасову говорили также близкие ей Галич и Высоцкий.) Крупицы пушкинской поэзии щедро рассыпаны по Катиным песням: «душу заполнить светлой печалью»; «одна “звезда” сменить другую спешит — не разглядеть лица»; «но не хочу, о други, умирать, ядрёна мать»; «где счастья верные приметы свобода, праздность и любовь» и так далее.

Как всякий истинный поэт, она не боялась языка. Внутренняя свобода, без которой не может быть поэта, проявляется и в обращении с языком. Пушкин ввёл в русскую литературу язык улицы. До него «официальная» поэзия придерживалась «высокого штиля», который после этого быстро и безнадёжно устарел, хотя предшественник Пушкина Барков, не чуравшийся разговорного языка, звучит вполне современно и сегодня. Философ и литературовед Владимир Кантор, анализируя в статье о Карамзине споры начала XIX века о путях развития языка, писал: «Пушкин видел русский язык глубже и точнее этих спорщиков. Пушкин писал Вяземскому: “Я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность. Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утончённости. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеждения”. Тем более, что французская утончённость, однако, не помешала состояться зверствам Французской революции».

Отзвуки современного сленга, языка улицы можно найти у Мандельштама и Бродского. Об отношении Ахматовой к языку оставили свидетельства Анатолий Найман, Эмма Герштейн, говорил об этом и Бродский: «А когда она обращается к современности, то здесь её интересует не столько она сама, сколько выразительность современного языка, современных выражений. Люди, мало с ней знакомые, привыкли думать об Ахматовой как о царственной даме, которая говорила на языке Смольного института. В то время как Ахматова обожала все эти, как говорится, “выражансы”: “вас тут не стояло”, “маразм крепчал”».