Когда идет дождь…

«Думаете, меня кто-то обидел? Нет, совсем нет. Просто я стою, прислонясь к шершавой, холодной стене дома и думаю об этом великом городе. Видите, я уже улыбаюсь. Мне хорошо, и душу переполняет что-то большое, туда не вмещающееся. Оно радостное оттого, что я имею честь жить! Здорово так — жить! Хочется заскакать прямо тут, на улице! Но… Я брюхата… Да, да! Брюхата!!!

А вокруг этот город. Прекрасный город, город-музей.

Каждый дом хочет про себя рассказать. Прямо вылезает из себя глазами окон. Мне так кажется. Все здесь «модерново». Как хорошо, что этот стиль прошелся в свое время по нашей северной столице! А то мы так ничего о нем бы и не узнали. Разве только из толстых умных книг? А тут наглядность.

Вчера была на Морской. Видела дом, где родился и жил Набоков. Дом розовый. Стоит себе и грустит о прошлых своих обитателях.

В БДТ, когда погладила фигурку, держащую светильники у перил лестницы, почувствовала ее тепло. Тепло формы, выполняющей свою прямую функцию-освещать лестницу и создавать иллюзию сказки. Форма оплавлении души? Наверное…

Вообще, в этом городе меня поражают витражи, ажурные решетки. Кто-то ковал эти решетки с легкостью милости божьей. Орнаменты в интерьерах внутри домов, или на их облицовке. Изломанный разбег диковинных стеблей. Какие-то чарующие цветы, как из сна. Вот она, стилизация флоры. Отзвуки модерна Европы.

Когда бывает паршиво, засмотришься на все это чудо и все забываешь. Хочется рисовать, рисовать… Счастливые те, кто учится там, на набережной Васильевского в Академии Художеств. Надо вам сказать, это настоящий храм!

Видела рисунки Бердслея. Какие-то необыкновенные линии. «Слушают Вагнера». Женские тяжелые плечи, выплывающие из оков декольтированных платьев. Прически, венчающие гордые головы. Действительно, начинаешь слышать музыку Вагнера.

Записала слова Оскара Уальда. Бердслей классно его нарисовал. Такие руки! «… Продай все, что имеешь и раздай нищим», — говорил Христос юноше, думая при этом не о нужде бедняков, а о душе юноши, которого губило богатство.» Если отбросить последнюю строчку, можно подумать Раскольникове.

«Боль, в отличие от наслаждений, не носит маски. Страдание — единственная истина…» Страдание, нищета. Здесь этого много. Какие-то заброшенные люди, люди-беспризорники выглядывают из арок этих помпезных домов. А за ними чернеют жуткие колодцы дворов. Вот сейчас какой-то горбун выскочил прямо передо мной. Состроил мне рожу и попросил денег. Я пошвырялась в карманах и, к сожалению, нашла только трешку. Боже мой, я поняла, он- это мы!»

А летом Эльмиру в связи с ее положением перевели работать в контору. Ну, здесь совсем другая жизнь!

«Начальнику Ленинградского

производственного объединения

ремонта и пошива обуви Нева № 4…

Приказ

о назначении ответственного лица за электрохозяйство…»

— Фу, ты! — Эля перестает читать и, приняв позу значительности, входит с этой бумажкой к начальнику. Тот сидит лицом в дверь прочно и неподвижно, как унитаз. Механическими движениями рук он принимает ценный документ. Между тумбами письменного стола Эля видит его ноги. Ей кажется, что эти ноги не человечьи, а слоновьи с бляшками мозолей там, где должны быть колени… Над столом портрет генсека в раме…

— Что это?

Она очнулась. Начальник тычет пальнем в конец приказа, где подпись.

— Ой, извините! — Эля округляет глаза. В конце злополучного документа красовался нарисованный ею цветок.

— Сейчас перепечатаю, привычка у меня такая везде рисовать.

— Плохая привычка.

— Может быть… — она поспешно закрыла за собой тяжелую дверь, а в животе кто-то толкнулся раз, другой…

— Малышка… Ты что? Тебе тесно? Ну, ничего, скоро вырвешься из своей темницы на свет божий. Скоро.

Осенью приехала Лилия Федоровна и забрала Элю в Уфу.

«…Ой, мамочки, что же это такое делается! Боль-то какая, нет, не боль, — это точно зуб из души тянут. Вот, вот она тебя, эта душа, покидает! Ой, уже корешки трещать начинают!

Жарко-то как, аж волосы вместе с потом выходят… Да, вылазь же ты на свет божий, дите окаянное… Рано? Как же рано, когда моченьки-то уже не осталось, душа вот-вот улетучится…

— Рано, тебе говорят!

— Ну, ладно. Попить бы… За что же ты, мамочка, родила меня? За какие такие грехи терпеть все это! Один грех — любовь плотская. Ой, лишь бы не девчонка… Да чего ж эта баба рядом так орет? И без нее тошно…