Когда на небе нет звёзд

Свет из окна ровно рассеивается по комнате. На улице выпал первый снег, но гулять мне, почему то не хочется, а хочется сидеть тут и рисовать чайку, зрачок которой я тщетно пытался довести до идеала, пока в конец и безвозвратно не испортил.

(Не самое хорошее воспоминание… Лучше его пропустить)

– Возьми новый. – продолжает мама.

Я лишь молча тру ластиком по одному и тому же месту, зная, что делаю этим все только хуже. Я так долго рисовал, я просто не могу…

– Просто возьми новый лист.

– Так задумано. – говорю я. Ситуация начинает меня дико злить.

– У тебя в шкафу полно бумаги. Ты можешь нарисовать хоть тысячу чаек.

– Какая тебе разница? Это просто рисунок.

– Ты на этот зрачок целый час убил.

– Я и не заметил.

– Сын.

Я продолжаю стирать, штриховать, и опять стирать.

– Врач попросил ни на чем не зацикливаться, это плохо на тебя влияет.

– Это на всех плохо влияет.

– Мне наплевать на всех, а на тебя нет.

Мама кладет руку мне на плечо (интересно, сколько раз в день, она это делает?) Я аккуратно отстраняюсь и рисую новый зрачок, чуть левее предыдущего, чуть овальней и смазаннее. Не припомню, что я еще хоть над чем-нибудь так упорно старался, но какая разница, этот зрачок получился еще хуже предыдущих двух. Я снова берусь за ластик и… Новые попытки мне делать уже не на чем. На листе дыра, размером с большой палец. Я хочу сжечь этот лист, а за ним все деревья, все дома и всю планету целиком, но вместо этого упираюсь локтями в пол и думаю, как это можно исправить. Мама, словно прочитав мои мысли, говорит: – Ты можешь делать вид, будто тебе нравится то, что получилось или, что ты изначально так и планировал. Если хочешь, можем даже приклеить поверх дырки маленький листочек, и ты снова попытаешься нарисовать глаз. А если и там ничего не получится, приклеим еще один. Потом еще и еще… А, можешь, просто взять новый лист и нарисовать новую чайку.

– Такой же у меня не получится.

– Получится еще лучше.

– Она идеальная.

– Нет. Она не идеальная.

Я обижено смотрю на нее. Как будто мама виновата в том, что у меня ничего не получилось. Как будто она виновата в том, что у меня вообще ничего не получается.

(«Давай сразу к следующему воспоминанию» я мысленно обращаюсь я ко Второму)

Мама улыбается. Гладит меня по волосам. Она думает, что я понял смысл ее слов. Она думает, что мне теперь станет лучше; что вспышки гнева ослабятся; зацикленность сойдет на нет; что мэр был не прав, не рекомендуя выпускать меня из больницы на выходные.

Я сминаю рисунок и отталкиваю от себя. А потом, не моргая, смотря прямо перед собой, говорю маме: – Ненавижу тебя.

(– Нет!

Я закрываю глаза, и с силой вдавливаю пальцы в веки, в надежде, что цветные блики перебьют все эти образы. Слишком яркие. Слишком реалистичные.

– Нет… Не надо. – я обращаюсь ко Второму, вновь. – Я извинился потом! Ты знаешь. Через пару часов я умолял о прощении!

«За свою смерть тебе будет не извиниться»

– Значит, это ты меня так наказываешь?

«Ты думал, я просто дам тебе умереть? Подбодрив и пожелав доброго пути?!»

– Никаких воспоминаний больше!

«Мне еще есть, что показать»

– Наплевать.

«Тогда мне тоже»)

Не успев и выдохнуть, я оказываюсь в больнице.

Мне восемнадцать. Или девятнадцать. Это не имеет значения. Я в большом холле. Повсюду кресла и маленькие диванчики. А так же столы с шахматами, шашками и прочим. Много людей. Все оживленно чем-то занимаются. Ни одного апатичного пациента. Из-за этого реальность происходящего, часто стояла у меня под вопросом. Как так, никого с кислой миной? Со злобой или ненавистью. Или, что они все притворяются? Тогда они просто болваны. Если и есть самое неудачное место для притворства, так это психушка. Может, меня раздражает, что я не могу притворяться, как они?

Я направляюсь к Марку, пройти какой то тест из журнала и поиграть в «кто угадает карту», наш стол возле окна. Пациенты, «мои добрые соседи» из разных сторон выкрикивают: «Привет, Мир!» или «Доброе утро!», стараюсь не обращать на это внимания и иду в темпе, но не очень быстро, чтоб не бросалось в глаза. Подумают еще, что я их боюсь… Нет, это не невежливость. Это справедливость. Они хотят здороваться, и здороваются. Я не хочу здороваться, и не здороваюсь. Все честно. Тут меня останавливает мой лечащий врач. Мария Литто. Ходят слухи, что она увольняется. Надеюсь, это не правда. Она тут всем нравится, и я не исключение.

– Мир, нам нужно поговорить. – голос у нее хриплый и грубоватый, что не вяжется с мягкими чертами лица. Я долго к этому привыкал.

– Может, тогда в мою палату пройдем?

– Лучше здесь.

– Все-таки увольняйтесь. – грустно сказал я.

– Да. Мое мнение слишком сильно отличается от мнения остальных врачей. – она чуть смутилась. – Но поговорить хотела о другом. Пока я не ушла…

– Что то случилось?

– Случилось. – Мария отвела меня в сторонку. – Знаешь, почему ты здесь?

(«Какой то бред. Это даже не воспоминание» я обращаюсь ко Второму. Уверен – он меня слышит.

«Смотри дальше» произносит Второй.

Не помню этого разговора. Его не было.

«Был. Ты предпочел подарить его мне»)

– Потому что псих. – отвечаю я Марии.

– А почему?