Когда на небе нет звёзд

Марк посмотрел на Нулу: – Ты спросил, что изменят плакаты? Возможно, они не изменят ничего. Но это наш ответ. И, если мы его не дадим, будем чувствовать себя в сто крат хуже, чем крылатый мальчик в школьном коридоре. – Марк повысил голос. Сделал его металлическим, холодным, жестким. – Любая невысказанность уничтожает самолюбие. – сказал бармен. – А человек без самолюбия… это жалкое зрелище.

Бармен оглядел каждого из собравшихся. Их глаза горели. Воодушевлением, или ненавистью… Какая разница? Марк был счастлив. Он был больше, чем счастлив. Он был больше… Бармен стоял перед смотрящими на него снизу вверх людьми, ощущая силу каждой частью своего тела.

Тридцатая глава

Мир

Одно время я очень боялся, что мама отправит меня в школу. Я знал, что, если ты захочешь в туалет, во время занятия, тебе нужно будет поднять руку и спросить у учителя, можно ли тебе выйти. Что меня в этом смущало? Даже не знаю… Все с виду логично: хочешь выйти – отпросись. Иначе, все вставали бы со своих мест и уходили, куда и когда им вздумается. Но, это конечно глупо, сам факт того, что полноценный, сознательный человек, должен у кого-то отпрашиваться, справить нужду. Я и в семь лет и сейчас, считаю это дикостью. То есть… это естественная потребность тела. Я ни у кого не должен просить разрешения справить ее! Ни у учителя, ни у директора, ни у мэра… Почему я, вообще об этом вспомнил? Потому что вдоль коридора, мимо меня прошла пара человек. Они громко смеялись, обсуждали свое детство, и кто-то из них сказал, что вся наша жизнь это школа…

Да, я снова в больнице. Уже четыре дня. Диагноз: легкое сотрясение. Хах, это после удара кирпичом то! Повезло. Меня даже сюда класть не хотели. Мог бы отлежаться дома, но мама попросила побыть здесь, пока ее нет в городе.

Палату мне выдали туже самую, что и в прошлый раз. Только вынесли телевизор.

Прямо сейчас я сижу на подоконнике с, на четверть, открытым окном. Пью холодный чай с лимоном и размышляю. Есть выражение «думать до тошноты»? Привычка перемалывать в голове одну и ту же мысль снова и снова, хотя она давно уже тебе надоела, как пережеванная, размякшая жвачка… Может ли это выражение стать диагнозом, если подобное продолжается уже четыре дня?

Второго до сих пор нет. Больше, чем на день, он никогда не пропадал. Он исчез навсегда? Мне обрадоваться этому? Испугаться? Быть безразличным? Хорошо бы выбрать один из этих вариантов, вместо того, чтобы по сто раз в день, задаваться вопросом «что с мин случилось?»

Кто-то вошел в палату. Я повернулся. Это медсестра по имени Уна. Из медперсонала, она нравится мне больше всех. Никогда не спрашивает, как дела, и не шипит, если видит меня в коридоре ночью.

– Окно. – сказала Уна.

Открытые окна никому здесь не нравятся. И похоже, только мне не нравится больничный запах.

Я захлопнул окно, слез с подоконника.

Уна поставила на стол поднос с обедом.

– Спасибо. – сказал я.

– Пожалуйста. – ответила женщина, и ушла.

Я снова подошел к окну. Открыл его. Через секунду Уна вернулась в палату, и встала в дверях, скрестив руки на груди.

– Нам что, заколотить его? Только ради тебя?

– Скорее «из-за».

– Нет. «Ради». Чтобы ты лишний раз почувствовал себя важной персоной.

– Я об этом и не думал.

Уна потерла лоб.

– Да мне наплевать. – сказала она. – Не делай так в мое дежурство. Можешь открыть форточку, сантиметров на десять, но не окно. Забудь о том, что оно открывается, и я забуду, что ты его открывал. И не сиди на подоконнике.

– Вы бы могли сесть рядом. – сказал я в шутку.

– Я бы вообще могла здесь не работать. Но, у меня нет мэра и богатой мамы, которые бы решали все мои проблемы.

Уна ушла. Странно, но она начала нравится мне еще больше.

Я закрыл окно, придвинул к нему стул. Положил поднос с едой на подоконник и принялся есть, любуюсь видом домов, дороги, деревьев, и фонарного столба, на который приземлилась отдохнуть большая, черная ворона. Набравшись сил, она оттолкнулась от края своего пристанища и взлетела, резко растопырив крылья… Я вспомнил «тот» день… Когда я спрыгнул с обрыва. Нырнул вниз. И падал, падал… Было непривычно и немного больно. От страха я так напрягся, что чуть не раздавил внутренние органы собственным телом. Я не дышал, боясь, что это может меня замедлить. И сделал глоток воздуха только, когда мои руки схватили Аврору.

Сколько длился мой полет? Минуту? Меньше? Этого оказалось достаточным, чтобы понять, как это восхитительно… и заречься, никогда так больше не делать.

Вечер. Я вышел из палаты, чтобы позвонить. Потом побродил по коридору примерно десять минут, пока он не опустел, и подошел к телефону. Набрал номер Лизы.

Один гудок. Два. Три. Четыре.

Я повесил трубку и набрал номер снова.

Один гудок. Два. Три. Четыре. Пять.

Я посмотрел на настенные часы. Полдевятого. Может, она уже спит? Может, мне последовать ее примеру?

Я вернулся в палату и лег на кровать.