Когда наступает время. Книга 2.

— Трубите сбор! Вы все против меня! Вы все, кому я так верил, хотите моей смерти! Вы уготовили мне смерть, какая досталась Дарию!

Трубач стоял, бессильно опустив руки, не решаясь сделать то, что требовал Александр.

— Спокойно! Успеешь!

Гефестион ударил его по руке. Александр, заливаясь слезами, продолжал неистовствовать. Телохранители тащили Клита к выходу, и в тот момент, когда уже казалось, что опасность миновала, Александр рванулся, отпихнул Пердикку и выхватил копье из рук растерявшегося стража, устремляясь в сторону обидчика.

 — Отправляйся теперь к Пармениону, Филиппу и Атталу!

Клит открыто развернулся к царю, намереваясь продолжить спор, но вдруг замер.

Взгляд его углубился на мгновения, и после начал мельчать. Он хлебнул воздуха и прямой, словно каменная колона, медленно стал клониться вперед. Никто еще не понял, что произошло, пока часовой, что был рядом, не залепетал что-то, рушась на колени. Из спины Клита на половину длины торчало копье. Александр еще пытался удержать тяжелеющее тело, но руки скользили по крови, сбежавшей по древку. Царь разжал пальцы, глядя на окровавленные ладони распахнутыми в безумии сумасшедшими глазами. Клит рухнул навзничь. Тупо и глухо ударилось об пол деревянное древко, скрипнуло, показываясь из спины еще дактилей на десять, а после все замерло. И лишь темно-алое пятно, расползаясь пауком между щелями половых плит, зловеще вытекало из-под лежащего тела. Ужас оцепенением сковал толпу, и лишь слабый хрип умирающего, словно прощальный шепот, тронул воздух и растворился в нем.

— Клит! — никто не узнал голоса царя. — Кли-и-ит!

Александр упал на колени. Он застонал, словно упрашивая македонца вернуться:

— Кли-ит!

— Александр, — участливые руки обхватили его плечи. — Александр.

Царь поднял глаза. Веки дергались, зрачки тонули в слезах, скорбь сковала губы. Он обвел склонившихся друзей взглядом, какого никто еще не видел. Смесь отчаяния, ярости, бессилия и бесконечной печали ломала могучего воина.

— Клит, нет! — стенал Александр все тише и тише. – Нет! Нет!

Багой очнулся. Он лежал в своем дворце посреди зала на полу. Вокруг никого, но голоса… Они еще звучали, но становились все более приглушенными, превращаясь в неясный шепот и, словно всплески среди них: „Нет“! „Нет“! „Нет“! Он почувствовал усталость, словно только что преодолел путь длиною в пять лет. Лицо Александр, искаженное горем… Словно это было только что. Не в силах сопротивляться, Багой отдался наваждению.

Мараканды, душный зал, грохот испуганного сердца. Кровь. Много крови. Очень. Александр в рыданиях приникающий к бездыханному телу, так, что и лицо его, и одежда перепачканы кровью.

— Боги! — вскрикнул царь, вскакивая, хватаясь за копье и пытаясь вырвать его. — Клит!

Копье поддалось не сразу, увлекая за собой тяжелую плоть, Но Александр не отступал. Вырвав копье, царь уперся им в пол в порыве немедленно заколоть себя, но опомнившийся Пердикка рванулся и повис у него на руках. Подоспевший Птолемей обхватил Александра поперек тела, пеленая объятьями рук. Несколько человек старались удержать бьющегося в припадке горя царя, но он ревел, сопротивляясь, словно на него обрушилась сила Минотавра. Рыдая так и содрогаясь в горе, царь внезапно стих, словно кто-то невидимой рукой опустил пред глазами его пьяную пелену. Он испуганно огляделся и понял, что стоит один, а рядом лишь Пердикка и Птолемей. Македонцы, персы, гости, рабы молча стояли поодаль. Александр озирался мокрым испуганным щенком посреди безмолвной волчьей стаи, когда ноги его подкосились, и в последний момент Птолемей успел подхватить его под руки. Багой видел, как царя уносили в шатер, но до сих не мог даже шевельнуться. Александр стенал всю ночь, допустив к себе лишь Гефестиона, то затихая, то взвывая, так, что вопли его были слышны далеко от шатра. Наутро, едва забрезжил рассвет, Багой вздрогнул, услышав на улице шум. Он приоткрыл полог и остолбенел. В царский шатер по требованию Александра несли тело Клита, еще неомытое и не убранное для похорон. Навстречу вышел Гефестион. Багой не слышал, о чем он говорил с Птолемеем, но видел, как тот пожимает плечами, безысходно разводя руки. Птолемей слушал, кивал, но неопределенность все больше завладевала его лицом. Внезапно из палатки Александра послышался вой и новый взрыв плача.

„Вот какую благодарность воздал я своей воспитательнице“! (3)  — стенал Александр, — „Два ее сына ради моей славы приняли смерть под Милетом! А ее брат, единственное утешение в одиночестве, убит мною на пиру! К кому ей, несчастной, теперь прибегнуть?! Изо всех лишь я единственный остался у нее;, но именно на меня она не сможет смотреть! Могу ли я, убийца своих спасителей, возвратиться на родину и протянуть руку воспитательнице так, чтобы не напомнить ей о горе“?! (4)