Когда не горят костры

– Потому что человеком быть мне по душе больше, чем пернатой тварью. Маленькая ложь – не такая большая плата за расплетённую судьбу.

Марек молчал. От вереницы вопросов в голове ледяной жгут желудок оплёл, жутью разум сковал. Выплюнуть бы их, выдавить из себя, как яд из раны выдавливают, но ответ услышать было ещё страшнее, чем сомнения в себе носить.

Неясыть (нет, не Неясыть, теперь уже нет) ощутила его оторопь, успокоить попыталась:

– Всеслава не бойся, да и остальных птицеловов тоже. Если и чуял он квилита, так рябинная ночь всё смыла. Долго ему ещё на след не встать. Ты только не просыпайся, не просыпайся.

Наоборот, кольнуло отчаяние, хотел бы я проснуться, и чтоб не было ничего!

Но Марек промолчал. Некоторые вещи лучше не произносить вслух – так хоть надежда останется, что не взаправду они.

За спиной медленно вставало солнце – по-зимнему алое и холодное. Только на сердце так и осталась тьма непроглядная, словно рябинная ночь не закончилась ещё.

И вовсе не закончится.

В глубине бездонного неба мелькнула ширококрылая тень – пусть и чужими глазами, Птичья матерь всегда следила за своими детьми.

Возмездие

Законы предгорий суровы, для них равны все – и воин, и старик, и ребёнок. И потому они справедливы – как солнце, не знающее разницы между человеком и животным. Оно одинаково иссушит любого.

– Наши законы справедливы, – говорю я в лицо осуждённой.

Она не плачет. В организме просто не хватает влаги на слёзы. Сухая сморщенная кожа покрыта трещинами, в которых желтеет сукровица.

– Какая разница, справедливы они или нет, если они безжалостны и жестоки? – Горечь в её словах на вкус как лечебные травы, но она не излечивает, наоборот – отравляет.

Я не судья, я всего лишь конвоир, всего лишь палач. В её судьбе от меня уже ничего не зависит: нам осталось пройти по длинному, утомительно длинному коридору и расстаться у ворот на поверхность, у ворот к солнцу.

Потому-то мне и разрешено с ней говорить.

– Если б законы были жестоки, то приговорили бы не тебя, а твоего сына, ради которого ты пошла на преступление, – я возражаю ей, голос мой уверен и спокоен.

От этого спора тоже ничего не зависит. Его следовало вести раньше, гораздо раньше, ещё до того, как наши законы были нарушены.

– Но теперь он всё равно умрёт. Вы же не дадите ему лекарство.

– Нет. Его не было в очереди. Твоя попытка подделать документацию провалилась.

Дальше мы идем в молчании. Она всё ещё не плачет, и правильно делает. Там, на поверхности предгорий, ей понадобится любая капля жидкости в организме.

У самых ворот она вздыхает, в голосе прорезается боль:

– Вы даже не дали с ним попрощаться!

Мне хочется обнять её и утешить. Сказать: да, я понимаю тебя, понимаю и всем сердцем оправдываю твоё преступление, каждым нервом разделяю твою боль. И: прости, что ты одна встала на путь преступления, путь, на котором стоять должны были мы оба. Но я молчу, не приближаюсь к ней, ибо закон превыше всего.

Да и не поверит она мне.

Она не знает, что её сын погиб, пока длился суд. И я не нахожу в себе сил сказать ей об этом. Сейчас в ней живёт глупая, наивная надежда на милосердие. На то, что жалость к ребёнку сможет поколебать устои общества, пересилить равнодушие закона. Может, именно эта надежда поможет ей умереть спокойно.

У ворот мы расстаёмся в молчании. Я отхожу на положенные десять шагов назад, пока медленно раздвигаются створки. Снаружи милосердные сумерки – суд сжалился над нею, над её искренним материнским горем. Её изгнали в вечерний час, позволив продлить жизнь ещё на целую ночь.

Но даже слабый наружный свет слепит меня, огненным мечом взрезает привычную подземную тьму. Я щурюсь, вскинув руку к глазам, не позволив себе опустить лицо. Смотрю, как она медленно уходит в предгорья, смотрю, пока чёрный силуэт моей жены не исчезает в слепящем свете.

Затем створки медленно, рывками сдвигаются, и я остаюсь в темноте.

Один.

Сделка на перекрёстке

Сделка – всегда риск, особенно если это сделка с теми, кто не ходит под солнцем. Как угадать, что не обманут, с благостной улыбкой согласившись на твои условия? Как понять, что затаили холод в сердце и кинжал за спиною? Или хуже того – тонкие скользкие чары, что опутают шею удавкой, проскользнут в горло, ужом свернутся в желудке, что и уйдёшь, довольный, уверенный, что получил всё, чего хотел, когда у тебя и последнее отобрали?

Твари из-под холма украли мою невесту в самый день свадьбы, прямо на рассвете. Оставили в покоях сухую корягу, укутанную в дырявый саван, а в зыбких рассветных лучах казалось – моя милая дремлет под полупрозрачной кисеёй фаты.

Корягу, конечно же, сожгли. Но даже твари из-под холма не могли обойти древние законы, не могли никого забрать, не оставив одного из своих взамен. Конечно же, мы его нашли. Конечно же, они снова избавились от слабого ребёнка.