Когда не горят костры

Тонкий, большеглазый, с пухом вместо волос, с руками-веточками – он больше походил на болезный цветок, чем на живое и разумное существо. Но у него было имя, и он был родня тварям из-под холма. А значит, годился для сделки.

Я привёл его на закате к последнему перекрёстку перед тёмной грядой холмов и принялся ждать. Кинжал из грубого холодного железа покалывал мальчишке тонкую шею, оставляя на ней алые пятна ожогов, но ребёнок молчал. Только моргал часто. Мне даже совестно делалось, и рука дрожала, и сердце ныло, но я твёрдо знал законы: хочешь вернуть своего – пригрози, что вонзишь холодное железо в сердце одного из них. Тогда тварям придётся смириться. Главное, не верь, не верь им, что бы ни обещали. Только жизнь за жизнь, и никак иначе.

Законы и в этот раз не подвели. Луна в небе потускнела, как затёртая серебряная монетка, звёзды же, напротив, стали ближе и ярче. Она вышла навстречу из теней, шагнула ко мне, замерла напротив. Хотя я мог поклясться – еще секунду назад на дороге к холмам не было ни души.

– Отдай моего сына, – проскрипела женщина из-под холма, и белые лёгкие волосы её сами по себе шевелились без ветра.

Я пожал плечами, нож снова задел кожу ребёнка.

– Забирай. Но сначала верни мне невесту.

– Твоя невеста счастлива в наших залах, пьёт мёд, поёт песни, пляшет с королевичем. Мы одели её в тончайший шёлк, переплели её косы жемчугом, увенчали серебром и рубинами. Разве ты мог бы дать ей хоть малую часть того, что даровали ей мы?

Я только плотнее сжал зубы и кольнул кинжалом мальчишку. Он даже не вздрогнул, только струйка крови, неестественно светлой в темноте, зазмеилась по белой коже.

– Верни мне невесту.

– Твоя невеста счастлива в наших залах. Жизнь её – самый сладкий сон, самый желанный покой. Разве захочет она возвращаться к тебе, к твоему народу, к долгому труду, болезням и смерти?

На этот раз я прижал кинжал сильнее, так, что мальчишка запрокинул голову, попытался вжаться в меня, лишь бы отстраниться от холодного железа.

– Верни мне невесту, – третий раз потребовал я, и мы оба знали, что отказаться она не смеет.

Тварь из-под холма пожала плечами и отступила обратно в тени, а на дороге впереди показалась тонкая фигурка, закутанная в белое, бредущая медленно, словно во сне. Затаив дыхание, я вглядывался в неё, щурился жадно, пока она не подошла ближе и я не смог различить любимые черты под вуалью.

От облегчения даже руки ослабли. Древний закон не лгал, сделка состоялась.

– Забирай своего сына, – выкрикнул я в темноту и оттолкнул мальчишку от себя.

И швырнул ему в спину нож – пусть твари знают, что не они одни умеют плести из обычаев и слов липкие тенёта.

Счастливый, я бросился к невесте, и она упала в мои объятия, странно лёгкая и холодная. Я обнял её, сорвал с лица кружевную вуаль, всмотрелся в родные, такие безмятежные и неподвижные черты. Она не дышала.

Холодное и липкое текло по моим рукам, пятнами расползалось по подвенечному наряду. Похолодев, словно мертвец, я уложил её нежно на землю, снял окровавленную фату, уже понимая, что увижу.

В её спине торчал мой нож из холодного железа, лезвие вошло глубоко под лопатку.

У меня верная рука.

– Твоя невеста к тебе вернулась, – проскрипела тварь из-за спины, – сделка свершилась.

Обернувшись в гневе, ярости и отчаянии, я ещё успел заметить её, прижимающую к себе несуразного мальчишку, успел заметить усталость и печаль в её глазах, и ни единой искорки торжества.

– Она была счастлива в наших залах, – донёсся до меня шёпот из теней. – Мы дали ей чудо, а что смог подарить ты?

А может, мне только послышалось.

Тот, кто в небе, верно хочет жертвы [8]

Странник вышел из леса уже после рассвета, когда солнышко-царь на небо вскарабкалось, да утренний туман разогнать ещё не успело. Над выжженной полосой, что деревенский частокол от гнилого бора отделяла, белёсое марево поднималось, колыхалось вяло, силуэты и очертания размывая.

Стоян прищурился, натянул на лук тетиву, но за стрелу браться не спешил: слишком светло уже для лесной нежити, твари проклятые под прямые солнечные лучи не сунутся. Но лук он всё же не выпускал: кроме нежити богопротивной и прочей дряни в округе хватало, разбойников тех же. И пусть зоркие глаза Стояна лишь одного путника различают, а опыт да сказки дедовские подсказывают: чародейством можно и целое войско скрыть, а тати бесчестные – все через одного чародеи!

– Эй, Карпош, – окликнул Стоян напарника, – твои глаза помоложе да позорче, глянь-ка на гостя этого.

Карпош, юнец рыжий да нахальный, сплюнул травинку, которую грыз лениво, и поднялся неохотно. Уж ему-то щуриться не пришлось, чтоб путника разглядеть.

– Не по погоде одет, весь в тёмное кутается, а голова непокрыта. Что, дядька Стоян, думаешь, колдун?

Стоян огладил пшеничные усы, смятение скрывая.

– Не хотелось бы, да, – ведь нет толку стрелы на чародея переводить – отведёт иль и вовсе в червяков обратит. – Но сам подумай: солнышко вот встало только, а идёт он со стороны леса. Иль ночевал в нём, иль всю ночь шёл.