Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года

Поддерживающая хартию риторика была столь же экстравагантной. Коль говорил о построении «Европы вечного мира», повторив фразу Иммануила Канта, апостола европейского единства XVIII в. Он также призвал своих коллег обратиться за вдохновением к Французской революции, Американской декларации независимости и английской Великой Хартии вольностей. Альтернатива, по его словам, очевидна: за последние два столетия «Европа, и моя страна в частности, стали эпицентром мировых катастроф». Его французский хозяин, глядя в будущее, провозгласил: «Более сорока лет мы знали стабильность без свободы. Отныне мы хотим свободы в условиях стабильности»[946].

Несмотря на все разговоры Коля–Миттерана об исторических европейских идеалах, риторика, можно сказать, была такой же асимметричной, как и сокращение вооруженных сил. Ценности, провозглашаемые в Париже, были теми, которые Запад давно поддерживал: демократическое правительство, экономическая свобода, права человека и другие «основные свободы». Они были одобрены, по крайней мере номинально, всеми членами СБСЕ в 1975 г. и в настоящее время постепенно внедрялись в бывших советских сателлитах Восточной Европы. И Горбачев, как оказалось, тоже начал претворять эти принципы в жизнь внутри самого Советского Союза.

На самом деле Парижская хартия прежде всего была публичным примером дипломатической алхимии Горбачева. Ни одному предыдущему советскому лидеру и в голову не пришло бы подписаться под таким одобрением плюралистической демократии и экономического либерализма, но это великое предательство марксистско-ленинских принципов было представлено советским лидером как поворотный момент в истории нашего века. «Мы вступаем в мир иных измерений, где общечеловеческие ценности приобретают одинаковое для всех значение». Весь процесс, сказал он на Парижском СБСЕ 19 ноября, продемонстрировал новый вид «международной солидарности», основанной на «способности идти навстречу друг другу… Наша страна, оставаясь великой, стала другой и уже никогда не будет прежней. Мы открылись миру, и мир открылся навстречу нам»[947]. Возможно, риторика была высокопарной, но в то же время она была расплывчатой. Главной функцией СБСЕ теперь было обеспечение того, чтобы СССР и новые посткоммунистические демократии Восточной Европы были интегрированы в политический и экономический прогресс Запада[948]. В конечном счете, однако, Парижская хартия для новой Европы – точно так же, как и первоначальный Хельсинкский заключительный акт пятнадцатью годами ранее, – была всего лишь клочком бумаги, утверждающим общие ценности для «совести» Европы, но не создающим жизнеспособного института европейской безопасности. Такого рода мягкая политика в конечном счете не учитывала суровых реалий континента после окончания холодной войны. У Соединенных Штатов не было времени на настойчивые, но безрезультатные попытки Горбачева и Миттерана превратить СБСЕ в организацию безопасности. Реальную безопасность, по мнению Буша, мог обеспечить только Атлантический альянс. По его мнению, СБСЕ было полезно главным образом в качестве утешительного одеяла для тех, кто не входит во внутренний круг НАТО и ЕС. Но те, кто был снаружи, на самом деле чувствовали себя брошенными, цитируя Гавела, находившимися в «политическом вакууме и вакууме безопасности». И это было потому, что «главные столпы новой Европы» оставались «опорами старой Западной Европы»[949].

Поэтому неудивительно, что ДОВСЕ и хартия, даже несмотря на то что они попали в заголовки газет, были не теми вопросами, которые действительно занимали лидеров великих держав в течение этих блестящих трех дней во французской столице.

Для Франсуа Миттерана это был не тот Парижский мир, на который он надеялся, – подведение черты под холодной войной, как это сделала Вена в 1815 г. для эпохи Наполеона и Версаль в 1919 г. для кайзеровской Германии. Вместо этого острый вопрос объединения Германии уже был решен с помощью процесса «2+4» и двойной дипломатии Коля с Бушем и Горбачевым, а не СБСЕ, как того хотел Миттеран. Как позже заметил пресс-секретарь президента Франции Юбер Ведрин, это не стало «событием конца века», которое фигурировало в воображении Миттерана[950].

Реалии Парижа были еще более суровыми для Маргарет Тэтчер. Пока она была вдали от Лондона, давно тлевшее недовольство в ее кабинете достигло апогея. Ее колючий национализм, к отчаянию многих коллег, сумел маргинализировать Великобританию по таким важным вопросам, как объединение Германии и европейская интеграция. И после более чем десятилетнего пребывания у власти Железная леди казалась явно заржавевшей. Консервативная партия была готова к переменам. В разгар парижского саммита она получила сокрушительную новость о том, что при голосовании за переизбрание на пост лидера партии она получила поддержку всего 55% членов парламента от консерваторов. Тяжело раненной она вернулась домой на Даунинг-стрит, полная решимости продолжать борьбу, но ее потом отговорили от участия во втором раунде. 28 ноября эра Тэтчер подошла к концу[951].