Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года

В июне затор начал разрушаться. Американцы были удовлетворены советскими уступками по ДОВСЕ[1322]. Конгресс, обеспокоенный экономической ситуацией в СССР, благосклонно откликнулся на советскую просьбу о предоставлении кредита на зерно. Во многом это было связано с тем, что СССР наконец-то принял закон, разрешающий евреям эмигрировать, что позволило США отказаться от поправки Джексона–Вэника, запрещающей торговые отношения с коммунистическими государствами, ограничивающими права человека. А после того, как Германия и Франция присоединились к Италии, настаивая на приглашении Горбачеву принять участие в переговорах G7, премьер-министр Великобритании Джон Мейджор, принимавший саммит, публично предложил 6 июня направить официальное приглашение. Буш не возражал. В конце концов было решено, что лидеры G7 встретятся с Горбачевым отдельно в ходе обсуждения глав правительств вне официальной сессии. Горбачев был в восторге[1323].

Однако ситуация осложнилась после того, как 12 июня Ельцин был избран президентом России. Теперь у политики Буша в отношении СССР было два потенциальных фокуса. Неделю спустя, 20 июня, Ельцин прибыл в Вашингтон в качестве гостя Конгресса, и его приняли в Белом доме. Во время беседы, длившейся более полутора часов, Ельцин перечислил свой собственный список пожеланий, настаивая на том, что «я хочу иметь с вами прямые отношения», но он также открыто поддержал советского лидера. «Россия твердо стоит на стороне Горбачева. Я не могу действовать без него. Мы можем действовать только сообща. Уход Горбачева и приход какого-нибудь генерала были бы трагичны. Люди вышли бы на улицы, и началась бы гражданская война». Но Ельцин добавил: «Я не настолько пессимистичен. Это только разговоры». Со своей стороны, новый российский лидер произвел на Буша благоприятное впечатление. Он не только был «хорошо скроен и выглажен», в отличие от предыдущих помятых встреч, но и «Ельцин сказал всё, что мы хотели услышать, когда речь зашла о реформах»[1324].

Буш, однако, приложил все усилия, чтобы проинформировать Горбачева о том, что произошло; и на следующий день им удалось связаться по телефону. На вопрос советского лидера, доволен ли он этой встречей. Буш сказал: «Да, причем больше, чем при предыдущих контактах». Президент США признал, что «раньше меня беспокоила возможность далеко идущих разногласий между вами. Это могло и для нас создать неловкую ситуацию. Как Вам, надеюсь, сообщает ваш посол, я подчеркиваю ему, что по принципиальным, политическим вопросам Вы – мой человек, человек, с которым я работаю. Мне доставляет удовольствие совместная работа с Вами как с главой Советского Союза». В голосе Горбачева звучала уверенность: «Думаю, у нас состоялся очень хороший разговор – по содержанию, по духу дружбы и партнерства»[1325].

И вот 16 июля Горбачев вылетел в Лондон, чтобы получить столь необходимый заряд международного восхищения. Отголоски Нью-Йорка, декабря 1988 г., еще раз. «Его кортеж из лимузинов “ЗИЛ” носился по центру Лондона от одной встречи к другой, – сообщала «Нью-Йорк таймс», – и он полностью доминировал на сцене, затмевая, а в некоторых случаях и устраняя дебаты по другим вопросам», при встречах один на один с каждым лидером G7. Его приветствовали в оперном театре Ковент-Гарден, чествовали на приеме на Даунинг-стрит и наслаждались ужином с ним при свечах в Адмиралтействе, где Черчилль планировал войну в 1939–1940 гг. Когда днем 17 июля Горбачев встретился с лидерами G7 в составе группы, казалось, что ведущее коммунистическое государство мира теперь вводится в святая святых международного капитализма[1326].

От Коля прозвучали громкие слова: «Мы переживаем исключительный, исторический момент», обещающий иметь «первостепенное значение для Европы и всего мира». Точно так же выразился и Миттеран: «Вы могли бы вести себя так же, как ваши предшественники, и результат был бы катастрофическим. История запишет это. В ней будет отмечен не только тот факт, что вы не [просто] преобразуете страну, у которой нет демократических традиций, но и то, как изменились ее отношения с другими странами». Даже Джон Мейджор, обычно более скептически относящийся к Москве, почувствовал, что это был день, который «история вполне может считать вехой» – «первым шагом к тому, чтобы помочь Советскому Союзу стать полноправным членом мирового экономического сообщества». Чтобы не отставать, Горбачев назвал их четырехчасовое заседание «одной из самых важных встреч нашего времени»[1327].