Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года

В совокупности «Большая семерка» столкнулась с тем, что Миттеран назвал «мрачным состоянием мировой экономики» – с медленным ростом, высокими процентными ставками, хроническим бюджетным дефицитом и серьезным уровнем безработицы (7,8% в США и 9,4% в ЕС). Несмотря на это общее недомогание, члены «семерки» на самом деле не работали сообща, а напротив, ссорились по вопросам, по которым у них были разногласия, и тянули друг друга вниз. Самым поразительным из всего этого являлся продолжающийся провал «Большой семерки» в заключении обновленной версии Генерального соглашения по тарифам и торговле 1947 г., которая соответствовала вызовам конца XX в. В то время как мир политически вступал в эпоху после окончания холодной войны, глобальная экономика и ее управление все еще оставались на уровне 1980-х гг., практически не проявляя признаков творческого лидерства[1487].

Саммит G7 также высветил пределы поворота России на Запад. Несмотря на усилия Буша превратить эту встречу в начало полномасштабной «Большой восьмерки», его коллеги отказались это сделать[1488]. Особенно скептически был настроен Коль, предупредивший Буша, что Ельцин просто воспользуется Мюнхеном, чтобы выпрашивать деньги. Он выразил серьезные сомнения относительно будущего развития российской экономики. Более того, Германии пришлось соотносить помощь России с продолжающимися запросами о поддержке со стороны Польши, Чехословакии, Венгрии, Болгарии и Румынии. И, кроме того, за помощь конкурировали между собой и государства СНГ – при том, что, по мнению Коля, ни за одно из них Запад не должен быть ответственен. Он настаивал на том, что узкий вопрос о помощи России должен рассматриваться в рамках этой более широкой взаимосвязи. Расширяя контекст еще больше, Скоукрофт предупредил, что, если России будет предоставлено членство, то становятся вероятными и претензии Китая на место за столом переговоров. Поэтому было решено говорить о группе восьми «демократических государств», чтобы не делать ничего, что могло бы «разбавить» G7[1489].

В этом важнейшем вопросе – о статусе – между Ельциным в 1992 г. и Горбачевым годом ранее не было большой разницы: обе встречи проходили в формате 7+1. Ельцина пригласили не потому, что он представлял могущественное или достойное государство, а потому, что он и его страна были «настолько слабы, что представляли потенциальную угрозу глобальной стабильности». И, несмотря на все разговоры о новой России, Ельцин находился в более уязвимом положении, чем его предшественник, который представлял признанную идеологическую систему и неоспоримую сверхдержаву, в то время как Ельцин и Россия «все еще находились в поиске собственной идентичности и места в мире»[1490].

Народ действительно боролся с переходом своей страны от имперского к постимперскому государству. Как объясняла историк Анджела Стент, в то время как многие россияне «отвергали коммунизм, обанкротившуюся государственную экономику и мессианскую глобальную роль СССР», они не смирились с распадом Советского Союза и катастрофической потерей статуса России. Вывод войск Советской армии из Восточной Европы и из Прибалтики воспринимался ими как особое унижение – создавал ощущение, что «Россию предали», о чем Миттеран предупреждал Буша в Мюнхене. В течение сотен лет русские доминировали над своими соседями, но теперь Россия вернулась к границам середины XVIII в., до того, как она взяла под контроль Украину и начала экспансию, которая в конечном итоге привела к рождению царской империи и ее преемнику, Советскому Союзу. Потеря территории, престижа и влияния была крайне болезненной[1491].

Неудивительно, что Ельцин не намеревался пресмыкаться. В Мюнхене, как и в Вашингтоне, он ясно дал понять, что не собирается «становиться на колени». Посол Страусс попытался подробно объяснить Бушу менталитет Ельцина, назвав летние саммиты определяющими событиями для его руководства, его политики и для России как члена западного сообщества». Вот почему он хотел, чтобы в Вашингтоне Буш принял его «не так, как Горбачева в период его расцвета – экзотического гостя из другого мира, – а как надежного друга, такого как Коль и Мейджор».

И хотя ельцинская Россия была «более не способна к односторонним действиям на мировой арене», по словам Страусса, она была фактически вынуждена добиваться «особых двусторонних отношений с Соединенными Штатами», чтобы обеспечить себе «постоянное место за большим столом». И «в то время как сближение с США является политикой выбора и практической необходимостью, сближение с нами вызывает опасения, что Россия, возможно, больше не является великой державой». Это, подчеркнул Страусс, было «политически неприемлемо в Москве». В конце концов, Россией двигала «непоколебимая решимость оставаться великой державой, которую другие великие державы должны уважать как равную»[1492].